Эрик-Эмманюэль Шмитт - Человек, который видел сквозь лица

– Действительно, кто же это разрешил посещения среди ночи?

– Знаменитая газета «Завтра» открывает любые двери, мой дорогой! Я посулил бесплатную подписку вахтеру и дежурной медсестре на первом этаже. Информация прежде всего! Итак, мой милый Огюстен, что новенького ты можешь мне сообщить?

– Ничего. Что со мной может случиться в больничной палате? Разве что умру или выздоровею.

– Надеюсь, ты настроился на выздоровление?

– Да.

– Прекрасно!

Он вынимает сигару и начинает ее разминать.

– А другие пострадавшие с тобой ничем не поделились?

– На этом этаже никто не разговаривает. Пациенты круглые сутки заглатывают сообщения, которыми кормит нас телевизор. Прямо как куры, которым насыпали зерна.

– Ну если ты забыл поделиться со мной какой-нибудь мелочью, так сейчас самое время.

Мне не терпится объявить ему, что я и впрямь вспомнил одну «мелочь», а именно что газета «Завтра» пока еще не заплатила мне ни гроша за работу стажером, хотя мое свидетельство о взрыве раздуло ее тираж до невиданных размеров.

Но этот человек обладает свойством нагонять на меня страх. Поэтому я оставляю свои запросы при себе и только осведомляюсь слабым голосом:

– А как разошелся вчерашний тираж?

– Мм… как обычно.

– Разве его не увеличили?

– Насколько я знаю, нет.

– И на наш сайт тоже заходили как обычно?

– Д-да.

– Странно! А я слышал, что во время таких важных событий пресса получает огромную…

– Но не мы!

Этот окрик действует на меня, как свирепый апперкот. Пегар багровеет, на его лбу вздулись жилы, он безмерно возмущен моей настойчивостью. Я-то понимаю, что он лжет. Сейчас он пустит в ход тяжелую артиллерию – весь свой непререкаемый авторитет – с единственной целью: заткнуть мне рот, связать по рукам и ногам, лишь бы я не стал доказывать, что обогатил газету, лишь бы не потребовал свою долю. Я знаю этого монстра, с его меркантильной душой, как облупленного, но что толку – его жестокость и самомнение все равно берут верх над моей робостью.

– Надеюсь, тебе полегчало? – спрашивает он приторным тоном, желая меня убедить, что финансовые затруднения газеты ничуть не повлияли на его человечность.

– Это выяснится завтра.

Он чешет в затылке.

– А ты доволен тем, как тебя лечат? И вообще, как ты считаешь, скорая помощь отреагировала достаточно быстро? Ты надеешься, что Бельгия готова справиться с такой лавиной медицинских проблем? Компетентность врачей и санитаров скорой не вызвала у тебя сомнений?

Я тотчас угадываю, куда он клонит. Ему не терпится выпустить газету с броскими заголовками: «Переполненные больницы», «Хаос в операционных», «Медицинский ад», «Когда же правительство выделит достаточные средства на лечение граждан?». У него уже слюнки текут при одной мысли о том, какой страх, какое негодование вызовут в обществе эти статьи. В этом человеке есть что-то сатанинское.

И я пускаюсь в подробное описание теракта, вываливая на Пегара все подряд – растерянных спасателей, переполненные санитарные машины, ужас и панику людей, нехватку операционных, нехватку медикаментов, нехватку персонала…

У него хищно блестят глаза. Он записывает, подчеркивает, обводит кружочками. Он смакует каждое слово.

Я же, со своей стороны, рисую преувеличенно жуткую картину случившегося, выбираю одни только негативные факты, которые вдобавок раздуваю и перевираю, яростно жестикулируя, с пеной у рта.

Господи, что это со мной?! Зачем я вру, зачем грешу против истины? Да чтобы поразить босса. Ублаготворить его. Стать ему необходимым. Сделаться его доверенным лицом. Доказать, что я принадлежу к той же касте, что и он, – касте журналистов! Я потерпел фиаско при разговоре с Терлетти и теперь беру реванш в разговоре с Пегаром. В глубине души я сознаю, что веду себя подло, низко, недостойно, но, даже сгорая от стыда, лезу в эту грязь.

А Пегар торжествует. Ему уже видятся жирные заголовки, шокирующие подписи под снимками, едкие комментарии – словом, все, что он вскоре выпустит из типографии. К теракту он добавит и общественный скандал. К ужасу теракта – страх. К горю – новые горести. Я завершаю свой рассказ жалобой на палату, где меня лишили телевизора и обрядили в неприличную рубашонку, которая ограничивает свободу передвижения пациента («В наручниках – и то было бы легче!»); где бесцеремонная полиция непрерывно терзает меня допросами «в интересах следствия», тогда как ей плевать на мое здоровье и мои травмы; где, наконец, я нахожусь под усиленным надзором, препятствующим выздоровлению.