Сергей Майдуков - Гонка с преследованием

Выждав минут десять, они не сговариваясь плеснули себе водки, выпили и закусили груздями. Потом Белый на цыпочках прокрался к двери, приоткрыл ее, заглянул и вернулся на место, едва не потеряв по пути полотенце.

– Кого мы мочить собрались? – спросил он вполголоса.

– Дрыхнет? – уточнил Мануйлов, прежде чем ответить.

– Как убитый.

– Как , – выразительно произнес Мануйлов.

Напарники посмотрели друг другу в глаза и отвели взгляд.

– Так кого? – вернулся Белый к волнующему его вопросу.

Мануйлов объяснил, а потом зачем-то добавил:

– Шеф тебе ликвидацию хочет поручить.

Новость Белого не обрадовала.

– Почему мне? – спросил он недовольно.

Воображение понесло Мануйлова как на крыльях.

– Говорит, хватит тебе чистеньким ходить, – с готовностью пояснил он. – Мол, пока Жора ручонки в кровищи не испачкает, положиться на него полностью нельзя. Вот пусть и исполняет.

Белый посмотрел на свои большие, жилистые руки и несколько раз сжал их в кулаки. Под угристой кожей лица набухли и опали желваки.

– Ручонки? – угрюмо переспросил он. – Так и сказал?

– Если не веришь, разбуди и спроси, – предложил Мануйлов.

– Надоело мне все, – буркнул Белый. – Уйду. Гад буду, уйду!

– Кто ж тебя отпустит, дурилка ты картонная?

– Чего?

– Мы знаем слишком много, чтобы увольняться по собственному желанию, – пояснил Мануйлов.

– Ты это серьезно? – насторожился Белый.

– Серьезнее не бывает. Во всяком случае, при мне два типа рассчитаться хотели, а потом их в тундре нашли – якобы заблудились и замерзли. Только с каких делов им было в морозы туда переться?

– Блин, не нравится мне это!

– Мне тоже. Думать надо. – Мануйлов прикоснулся указательным пальцем к виску. – Крепко думать.

Ничего на это не сказав, Жора Белый устроился на диване, укрывшись пледом. Мануйлов открыл журнал для мужчин и зашелестел глянцевыми страницами, на которых с завидным постоянством менялись изображения часов, автомобилей и женских тел. Некоторый товар был качественным, другой – так себе. Девушка месяца Мануйлова не вдохновила, как и ее не вполне пристойная фамилия: Куяка. Должно быть, ретушеру пришлось немало поработать над ее фотографиями. Но сама Мирослава Куяка явно считала себя писаной красавицей, горделиво улыбаясь на диванах, кроватях и просто коврах.

От созерцания ее сомнительных прелестей Мануйлова отвлек тихий голос Белого, успевшего трижды повернуться с бока на бок.

– Слышишь? – окликнул он. – А если меня такая работа не устраивает? Я не хочу за зарплату людей убивать. Знаешь, сколько профессиональные киллеры за это получают?

– Наслышан, – хмыкнул Мануйлов. – На то они и киллеры. Люди свободной профессии.

– А мы, выходит, рабы?

– Ну почему рабы? Наемники. Только продались задешево.

– Не нравится мне это, – повторил Белый с мрачной убежденностью.

– Вот и соображай, – сказал Мануйлов, отодвигая от себя журнал, чтобы оценить филейные части тела на развороте.

«Вот бы так госпожа Удача ко мне задом повернулась», – мечтательно подумал он.

Жизнь он проводил в уверенности, что однажды так и случится. Поэтому не жил, а как бы отбывал срок в ожидании знаменательного события. И это его вполне устраивало.

Кировский район занимал примерно пятую часть Волчевска. Частично эта территория была занята допотопными заводами, из труб которых постоянно валил, струился или хотя бы сочился разноцветный дым. Но были здесь и относительно зеленые островки спальных микрорайонов. В одном из них проживала семья Добрыниных.

Как заведено чуть ли не во всех постсоветских городах, микрорайон назывался Текстильщик. Застроенный однообразными желто-коричневыми девятиэтажками, он навевал на жителей такую тоску, что, поселившись здесь, они навсегда теряли способность искренне радоваться жизни и ходили по улицам то ли мрачные, то ли подавленные, то ли просто сонные. Преображались они лишь дома, где не было необходимости подстраиваться под окружающую обстановку.

Семья Добрыниных мало чем отличалась от тысяч других семей, проживающих в микрорайоне Текстильщик. Правда, их девятиэтажка была не бежевой, не желтой и не оранжевой – строители оставили ее бетонно-серой, почему-то передумав обкладывать плиткой. Подъезд тоже выглядел серым, хотя когда-то его стены были выкрашены в голубой цвет. Называть его «парадным» было все равно, что называть лайнером какой-нибудь грязный, чадящий пароходишко. Лифт, давно лишившийся своего единственного украшения – зеркала, походил на тесную тюремную камеру, созданную специально, чтобы отучить узников спать лежа. То, что было написано на стенах этого сооружения, определенно не было предназначено для детских глаз, однако они это читали, взрослея значительно раньше, чем было задумано природой.