Екатерина Барсова - Тайный код гения

— Что вы сказали, — перебил его Нарбут. — Фельетоны?

— Я говорил вслух? — удивился он.

— Да.

— Нехорошо, заговариваюсь.

Хотелось попроситься в издательство к Нарбуту, с еще ненаписанным романом, захватить эту территорию, сделать ее своей. Упрочить шаткое положение, но что-то мешало легко и беззаботно отдаться текущему моменту.

«Никогда и ничего не просите».

А Нарбут сейчас был явно сильнее, чем он, Булгаков.

— Вы ведь, кажется, сын священника? — спросил его Нарбут.

— Кто сказал? — в притворном ужасе воскликнул Булгаков. — Зарэжу, — и он комично схватился за голову. Он всегда любил разыгрывать людей шутливыми сценками. Но сейчас это было не как в юности — от избытка сил и энергии. Сейчас это была форма защиты, юродство, которое спасало от того темного и страшного, что гнездилось в Москве.

Легкая сардоническая ухмылка скользнула по губам Нарбута, но он ничего не ответил.

— А вы знаете, что Бога не существует?

— Как не существует? — возразил Булгаков. — Вы можете представить доказательства?

Олеша рассмеялся.

Но во взгляде Нарбута показался нехороший блеск.

— Могу, — сказал он с каким-то непонятным упрямством. — И докажу.

Вернулся Катаев с кружкой абрикосовой воды в руках.

На губах, как усики была пена.

— О чем спор?

— Вот он, — кивнул Булгаков на Нарбута, — сказал, что Бога нет.

Катаев смотрел на него спокойно. Чересчур спокойно.

— Что ты скажешь?

— Есть, есть! — в комичном ужасе Булгаков воздел руки к небу. — Как это нет? Быть не может, чтобы Бога не было, милосердного и грозного…

Валентин смотрел на него, прищурившись.

— Все юродствуешь, — сказал он с какой-то зловещей интонацией. — Пижонишь! Белогвардейские штучки проглядывают.

Булгаков как-то вдруг сник.

— Да. — Опустил он голову, словно в притворной печали. — Каюсь…

«Лавочка на Патриарших, закат… эта троица… спор о Боге… все могло бы стать началом неплохого романа», — подумал он.

Но о чем? О том, что эти люди нагрянули в Москву и решили здесь заняться дьявольщиной. Точно! Развеселился он. Эти бесшабашные шумные одесситы, левантийцы, пожалуй, ничем другим заниматься и не могут. Чертовщина явно в их вкусе. Особенно этот Нарбут… Но и его, скорее всего, ждет страшная судьба. Виденье промелькнуло и исчезло. Больной Нарбут тонет в темной холодной воде.

— Мы сейчас собираемся в одно место, на литературное собрание. Ты с нами, али как? — спросил Катаев.

— С вами. С вами, а впрочем, не знаю. Расхотелось куда-либо идти.

— Тогда, если передумаешь — догоняй! — Они поднялись и словно растаяли в теплых весенних сумерках.

Он остался на скамейке один.

— В час небывало жаркого заката, — задумчиво сказал Булгаков. — Однако…

Теперь Екатерина Сыромятникова была в Москве с совсем другим настроением, чем это было семь месяцев назад. Тот водораздел, который пролег в ее душе, заставил по-другому смотреть на некоторые вещи, в частности, то, что вчера еще казалось важным, сегодня уже потеряло свое значение.

Смерть близкого друга, потрясшая ее, вдруг совсем по-иному высветила ценность жизни. А еще пришло понимание, что жила она, тратя время на ерунду, которая не стоит и выеденного яйца.

«Боже, ну, почему я была такой глупой? — повторяла она, как заведенная. — Ну, почему?…»

Когда ее друг-наркоман, с которым она в последнее время то ссорилась, то мирилась, умер, то она уехала в Тибет.

Как сказал один монах, который на краткое время стал ее Учителем, она уехала в поисках «внутреннего моря». Звучало это очень красиво «в поисках внутреннего моря». Но где же оно было? И что подразумевалось под этим самым «морем»?

Никогда она не думала или, точнее, не задумывалась, что все, что мы видим — иллюзия, майя, и все рождается в нашем сознании и там же умирает… Не привязываться к вещам, не привязываться к людям. На все смотреть беспристрастным отстраненным взглядом.

После Тибета, где она поднялась на высоту, от которой захватывало дыхание, она вернулась в Америку, а потом в Москву и готова продолжить начатый путь. Ведь ее расследование — тоже путь. Было время, когда она хотела все забыть, но ей сказали, что нельзя уклониться от собственного пути, даже если он извилист и пролегает не так, как это виделось вначале. Если есть искушение свернуть — ты вправе это сделать, но тогда твой путь закончится, и начнется какой-то другой. Уже не твой.

Она собиралась продавать квартиру в Бостоне и начать новую жизнь, и вот, разбирая бумаги в родительской квартире, она наткнулась на странный список, где, как она поняла, были имена и фамилии коллег отца и еще разрозненные листки, начинавшиеся словами: