Мария Воронова - Идеальная жена

Гарафеев развел руками:

– Вот видишь, куда доводит секс с посторонним человеком.

Соня подошла к нему, хотела обнять, но вдруг резко отстранилась:

– Или ты все еще хочешь развестись?

– Ну что ты, теперь какой развод, – сказал Гарафеев.

Соня погладила его по голове:

– Ты меня прости, пожалуйста.

– Ты просто устала, Сонечка.

– А ты совсем разлюбил меня, Гар?

Он взял ее руку и прижал к своим губам:

– Ты знаешь, Соня, мне кажется, что наша любовь только начинается.

Утром Гарафеев самым позорным образом проспал. Он услышал будильник и собрался вставать, но рядом лежала Соня, и так захотелось еще немного к ней прижаться, тем более что ему показалось, будто он совершенно бодр и ни за что не уснет, если на секунду обнимет жену и закроет глаза.

Он ошибся. Спал или нет, а очнулся, только когда Соня, уже полностью одетая и даже накрашенная, тронула его за плечо и спросила, не хочет ли он сходить в свой дурацкий суд.

Гарафеев подскочил. Соня не знала, что он договорился со Стасом на полчаса раньше, поэтому разбудила его так, чтобы он как раз успел к началу заседания. И то впритык.

Хорошо еще, побрился с вечера, чтобы предстать перед женой свежим импозантным мачо, потому что оставалось время только быстро умыться, запихать себя в костюм, глотнуть кофе, взять в зубы бутерброд и мчаться к метро, на ходу повязывая галстук.

Оставалась надежда, что Стас тоже проспит и тоже потому, что был счастлив этой ночью.

В метро особой давки не было, и Гарафеев стоял, глядя на свое отражение в окне вагона. На фоне темной бетонной стены тоннеля он выглядел очень даже ничего, таким же молодым и сильным, как двадцать лет назад, когда они с Соней ждали Лизу.

Гарафеев улыбнулся, и юный Гарафеев с оконного стекла улыбнулся ему в ответ.

Форточка была приоткрыта, и лицо приятно обдувало сладковатым воздухом метрополитена. Гарафеев поправил узел галстука.

Им с Соней по сорок два года, ей даже еще сорок один. Слишком древние они для ребенка, и, наверное, это не тот случай, когда лучше поздно, чем никогда. Риск огромный и для матери, и для ребенка, и аборт – самый разумный выход.

Но Соня решила рожать, и ничего не остается другого, как быть рядом с нею. Девять месяцев умирать от страха при малейшем ее недомогании, потом замирать от ужаса под дверями родзала – кто появится на свет, даун или нормальный…

Ну а потом, если все пройдет благополучно, то бессонные ночи, пеленки и весь этот кошмар.

Прогулки с колясочкой… Первые шаги… Интересно, кто будет, мальчик или девочка? Хочется сына, но тогда пропадет его талант к завязыванию бантиков – розочкой, и четырехлопастных, и восьмилопастных, и еще кучи разных разновидностей.

Сына придется воспитывать, подавать ему пример мужского поведения, а он ведь страшный раздолбай, тютя и мямля. А дочку можно будет просто любить и баловать.

Гарафеев так размечтался, что проехал свою станцию метро и потерял последние минуты форы.

Он влетел в вестибюль суда в одну минуту одиннадцатого. Стас пытался преградить ему путь, но Гарафеев отмахнулся и помчался в зал, перепрыгивая через ступеньки широкой мраморной лестницы. Стас несся за ним, что-то пытаясь ему сказать, но Гарафеев уже не слушал, так переживал, что из-за его опоздания заседание отменят или перенесут.

Суеверный, как все врачи, Гарафеев боялся, что если по его вине будет волноваться беременная судья, то это бумерангом отразится на Соне.

Закрыв больничный, Ирина договорилась на работе, что закончит процесс Тиходольской и сразу пойдет в отпуск, плавно переходящий в декрет.

Она приехала с дачи одна, оставив сына на попечение Кирилла, который специально для этого накопил несколько отгулов за сверхурочную работу.

Егор очень обрадовался, что Кирилл хочет стать его настоящим папой, а у Ирины кольнуло на сердце, что он даже не вспомнил про своего реального отца.

Странное это было чувство. С одной стороны, она понимала, что первый муж достоин не только забвения, но и презрения, и нельзя требовать от ребенка, чтобы тот любил человека, которого не видел столько лет, но все равно на душе было тоскливо.

Не то чтобы прямо тяжело, но не чувствовала она той внутренней убежденности, что поступает правильно, с которой выносила приговоры.

Да, Егор мал, и нельзя от него требовать, чтобы он любил человека на расстоянии. Трудно любить и уважать отца, когда тот всего лишь абстракция, пара фотографий, небрежно засунутых под обложку семейного альбома, да смутное воспоминание даже не о самом человеке, а о тоске по тому, что он больше не рядом.