Мария Воронова: Сама виновата [litres]

Ясное небо без единого облачка казалось скованным холодом. Наташа убежала, и на улице ни души, все спрятались, затаились. Тишина, даже коты исчезли, жмутся к теплому человеческому жилью.

Фельдман поплотнее запахнул тулуп и побежал, похлопывая себя по плечам. Снег громко скрипел под его ногами.

В городе никогда не бывает так холодно.

А зима ведь только началась.

В длинной деревянной избе приемного покоя было жарко натоплено. Семен с наслаждением приложил руки к печному боку, подержал немного, послушал, как гудит огонь, и только потом снял тулуп и прошел в смотровую.

Там, скорчившись на кушетке, трясся Эдмундыч, местный алкоголик и участковый милиционер. Семен с некоторым усилием вспомнил, что в истории болезни надо будет написать «Феликс Константинович Волков».

Он присел на краешек кушетки и заглянул в лицо страдальцу. Судя по синюшным губам, похмелье трепало беднягу в этот раз особенно сильно.

– Давай посмотрим, – сказал он, – что, Эдмундыч, жизнь тебя опять ничему не учит?

– Ой, не учит, Сень, – согласился участковый, стуча зубами, – хреново мне, хоть помирай.

Фельдман сочувственно поцокал языком и провел рукой по впалому животу пациента. В эпигастрии выраженная болезненность, значит, поджелудочная отреагировала гневно, это ясно и без анализа крови.

– Прокапаем тебя сейчас, а там видно будет.

Милиционер принялся благодарить, но тут вошла Наташа с заполненной историей.

– Ты только, Эдмундыч, если что, – сказала она строго, – если увидишь черта, сразу беги ко мне. Я его прогоню.

– Ничего, Наташ, мы сейчас диазепамом изгоним бесов из него, – улыбнулся Фельдман, – и спазмолитики набери сразу.

– Ты прости, доктор, что потревожил тебя…

– Ничего.

– Нажрался опять, дурак старый!

– Да уж, Эдмундыч! Враг не дремлет, а ты… Ну а с другой стороны, чем еще заниматься в этой глухомани?

– Не-не! – милиционер резко сел на кушетке. – Ты держись, Сеня! Не поддавайся этой заразе!

– Да мне вроде как и ни к чему уже, – вздохнул Фельдман и сел за хлипкий столик с облупившейся белой краской писать историю болезни, – и без водки докатился.

По-хорошему отделение психиатрии в ЦРБ давно плачет по Эдмундычу горькими слезами, но ладно уж, пусть полежит в хирургии с диагнозом «острый панкреатит». Не будем портить человеку головокружительную карьеру сельского мента.

– Как это ни к чему?

– А вот так. Знаешь, что такое еврейское счастье?

– В общих чертах.

– Ну вот… Тебе, Эдмундыч, небось полжизни пришлось колдырить, чтобы очутиться в этой дыре, а мне один раз попробовать коньяку хватило.

– Знаешь, Сень, я сюда вообще не по пьянке загремел.

– Да? – удивился Семен Яковлевич.

– Тут уже… – с трудом развел руками Эдмундыч. – С горя рюмочку-другую – и сам не заметил, как спился. Так что вот тебе живой отрицательный пример. Пока живой, – тут бедняга охнул и согнулся, – но, кажется, это ненадолго.

Семен вскочил и выглянул в коридор, не идет ли Наташа.

– Ничего, Эдмундыч, потерпи. Сейчас капельницу поставим, и полегчает.

По опыту зная, что стоит показаться в отделении на секунду, как до вечера оттуда уже не выберешься, Фельдман отдал Наташе медкарту с назначениями, а сам с неохотой оторвался от теплой печки, надел тулуп и, выскочив за тяжелую, обитую ватой дверь на улицу, как в открытый космос, побежал к дому участкового.

Увидев его на пороге, благоверная Эдмундыча изменилась в лице.

– Все нормально, – поспешил сказать Семен, – нормально.

Сбросив в сенях валенки и тулуп, он вошел в комнату, с удовольствием ступая по чистым половикам.

Галина Михайловна, видная, статная женщина, похожая на Нонну Мордюкову, быстро накрывала на стол. Удивительная пара – настоящая русская красавица и полудохлый мужичонка, которого пьянка иссушила до состояния мумии. И вот живут как-то.

Видимо, размышления Семена о самоотверженности русских женщин отразились на его лице, потому что Галина Михайловна вдруг сказала:

– Вы не думайте, Семен Яковлевич, Феликс, когда трезвый, это лучший муж, которого можно только себе представить.

Семен из вежливости кивнул.

– Правда-правда! Иначе разве бы я за ним сюда поехала?

Он снова кивнул, а про себя подумал, что, вдохновленные примером жен декабристов, советские девушки готовы следовать за кем угодно, нашелся бы только повод пожертвовать собой. Лишь его невеста оказалась исключением, ну на то оно и еврейское счастье.

– Все-таки Россия держится на женских плечах, – сказал он.