Екатерина Барсова - Солнце завтрашнего дня [litres]

– А Морозов?

По лицу Громопуло пробежала едва уловимая тень.

– Морозов тоже не был в основном составе. Он играл у нас в одном спектакле. Наш театр открыт всем, это один из его основополагающих принципов. Мы принимаем как профессионалов, так и любителей. Морозов не был профессиональным актером, тем не менее играл у нас, мы сотрудничали с ним.

– Вы знали, где на самом деле работал Морозов?

И снова – на лице тень, хотя Павел мог поклясться, что на самом деле ответ положительный – знает.

– К сожалению, не помню…

– Он работал в МИДе.

– А, да, кажется, припоминаю, – капризным тоном протянул гравреж.

– Как по-вашему, у Морозова были в театре враги?

Ему показалось, что Громопуло сейчас фыркнет.

– Мне об этом ничего не известно.

– Но все же? – настаивал Павел.

– Нет. Ничего такого я не припомню. Впрочем, интриг, склок и дрязг хватает в любом коллективе, но я стараюсь в это особо не вникать.

– Какие ваши версии этих убийств?

– Какие версии? Вы полиция, вы и расследуйте…

– Какие у вас отношения с Никой Загородской?

Громопуло метнул на него взгляд, полный ненависти. Уж в этом Павел ошибиться не мог.

– Никаких! – сказал он громко. – Ника – актриса моего театра. Все!

И для большей убедительности слегка хлопнул ладонью по столу.

Павел бросил взгляд на руки. Обручального кольца нет. Значит, не женат, хотя это не обязательно. Есть мужчины, которые не носят обручальных колец, поэтому делать выводы о семейном статусе главрежа театра преждевременно.

– Вы женаты?

Громопуло побагровел.

– Это к делу относится или как? – прорычал он.

– Относится.

– Я в разводе… и давно.

– Я могу посмотреть ваш спектакль? «Сон Татьяны и Онегина»?

Громопуло позвонил.

На пороге выросла Эльвира.

– Эльвира Максимовна, будьте добры, проводите человека на спектакль. Посадите на хорошее место.

Уже в дверях Павел обернулся и спросил:

– А Ника Загородская сегодня будет играть?

– Да!

Это «да» было железно припечатано, как клеймо на лоб…

Дома Паша принялся на белом листе бумаги рисовать линии и кружочки.

Есть два трупа. Даны, так сказать, в наличии. Александр Диянов и Кирилл Морозов. Связывает их театр «На грани». Один из убитых собирался туда прийти, другой – уже играл небольшую роль.

Диянов и Морозов были знакомы друг с другом, но не близко. Друзьями они не были, скорее просто знакомыми. Диянов просил у Морозова протекции по поводу перехода в театр. Еще с ними обоими была знакома Ника Загородская. Она была любовницей Диянова, Морозов же являлся ее двоюродным братом. Оба убиты зверским способом. Отрублены руки, и в них вложена роза. Зачем? Что за знак? Кто и что хотел сказать этим? Вера Павловна что-то говорила о молчании. Роза – знак молчания в оккультных практиках.

Мысли Павла возвращаются к театру. Странный спектакль… Яркие кричащие декорации, Татьяна, которая словно попала в компанию непонятных людей, напоминающих не то вампиров, не то зомби из фильмов-ужастиков… Наверное, он чего-то не понял… Но вот чего? Вдруг вспомнилась запись в блокноте Морозова: Татьяна, которую убил медведь… В спектакле медведь никого не убивает, он преследует Татьяну… Вспомнились еще 80 ОТМ. Может быть, это зашифрованные инициалы какого-то человека, которому исполнилось восемьдесят лет? Ничего путного и дельного на ум не шло, Павел с досады скомкал листок бумаги и запульнул его в угол комнаты.

На другой день он собирался поговорить с Ольгой Горяевой. Ее телефон не отвечал.

Он набрал городской номер Горяевых. К телефону подошел муж, сказал, что она будет завтра вечером. Уехала на дачу.

Он придвинул к себе чистый лист и начал писать, с ожесточением надавливая пером на бумагу.

«Люся! Мне страшно подумать, что я тебя никогда не увижу. Все-таки тоска по России порой невыносима, и я думаю, что лучше было бы погибнуть где-нибудь в окопах, чем вот так жить без всякой надежды вернуться в страну и увидеть вас с Машенькой. Это ужасно, Люся. Я возвращаюсь к тем страшным годам, которые предшествовали краху нашей страны. Теперь я понимаю, сколько там таилось мерзкого и страшного. Все мы словно шли на убой вместо того, чтобы сплотиться вокруг царя и Отечества, Люся! Мы все участвовали в этом мерзком карнавале, все! Понимаешь? На всех нас коллективная вина, и нам никуда от этого не деться, Люся!

Кстати, о карнавалах. Здесь много времени для размышлений. Никуда теперь торопиться не надо, и поэтому мои мысли все время возвращаются в прошлое, Люся! Тут есть один эмигрант Сирин, который тоже пишет об ушедшей жизни. Его мысли созвучны с моими. Подумать только, как теперь далека от нас та наша жизнь. Не вернуться, не потрогать, не ощутить… Люся! И в этом вся трагедия! Весь ужас моего сегодняшнего и будущего существования, которое отныне представляется одним кошмарным сном. Люся! Когда мы снова увидимся? И вот… о карнавалах… Вспомнил я о бале в Зимнем дворце в 1903 году, который был дан в честь двухсотдевяностолетия династии Романовых. Я не был там, был слишком мал, но мой папа рассказывал о нем… Тот бал был словно иллюстрация к нашему дальнейшему крушению. Он проходил в Зимнем дворце в феврале. Два дня. Февраль, как мы теперь понимаем, месяц зловещий. Месяц, когда рухнула империя и воцарилось Временное правительство, которое привело к еще большей трагедии. Только подумать, что спустя четырнадцать лет февраль станет символом позора, когда Россия отречется от царя и вступит в мерзкую пору хаоса и разрухи… Не знаю, кому в голову пришла эта мысль о костюмированном бале, но в этом было нечто странное. Русская знать вырядилась в костюмы допетровской эпохи… Ряженые как будто бы демонстрировали, что они уже не живые люди, а всего лишь марионетки. Царь в кафтане подражал Алексею Михайловичу, отцу Петра Великого, в зале мелькали сарафаны и кокошники, присутствовавшие офицеры вырядились в костюмы стрельцов и сокольничих. Мерзость, мерзость и еще раз мерзость! Вот оно, вырождение придворной камарильи. Вот поэтому большевики так легко и взяли власть в семнадцатом году.