Батья Гур - Убийство в субботу утром

Михаэль пожал плечами и глянул вдоль длинного коридора, продуваемого сквозняками. Он приостановился на пороге, между дверным косяком и полуприкрытой дверью. Цилла и Эли терпеливо ожидали на верхних ступеньках лестницы.

— Ну, в чем дело? Утратил веру в себя? Тебе что, нянька нужна? — Голос Шорера звучал сурово. — Оступился пару раз — и готов сдаться? Да какого черта с тобой творится? Я ради тебя подставляю собственную шею, рекомендую тебя всем и каждому, они уже готовы поверить, что ты способен ходить по воде, — ты думаешь, я мечтаю прослыть вралем? Больше никаких проблем, ты меня понял? Подведешь меня еще раз — и я засуну тебя с головой в такую яму — пожалеешь, что родился на свет. И сотри это жалкое выражение с физиономии, а то я сам за тебя это сделаю. Давай выметайся!

Михаэль захлопнул дверь и двинулся к Цилле и Эли. Что ж, сам напросился, но все равно Шорер поступил как последний сукин сын, думал он, включая зажигание и трогаясь по направлению к Санхедрии. Каждый раз, когда приходилось ехать в похоронный зал в Санхедрии, он задавался вопросом, сколько времени ему понадобится, чтобы проехать все светофоры на улице Бар-Илан. И сколько придется просидеть в автомобиле, глядя на черные сюртуки, пейсы и шляпы ортодоксов и вечно беременных женщин, нескончаемым потоком переходящих улицу. Вечность пройдет, прежде чем он сможет повернуть налево к полному людей похоронному залу.

Цилла сидела с ним рядом, Эли — сзади. Небо хмурилось, но дождя не было. За всю дорогу они не обменялись ни словом. Когда они приехали на место, Михаэль припарковал машину, протянул Цилле ключи и исчез в траурной толпе.

Как и положено членам слаженного трио, Цилла и Эли разошлись в разные стороны, а «рено» с полицейскими номерами остался стоять на парковке среди машин Института.

Михаэль Охайон прикурил, укрывая огонек в ладони. Он понимал, что курить тут не следовало, но ничего не мог с собой поделать. Он остался снаружи, наверху широкого лестничного пролета. Цилла вошла внутрь, а он встал сбоку на верхней ступеньке, глядя на людской поток, вливающийся в зал. Хотя ему пришлось повидать немало трупов, все же находиться в подобных местах было тяжко. А видеть, как тело хоронят в земле, — еще тяжелей. В такие моменты он всегда с завистью думал о роскошных римских гробницах и прочих возможных способах упокоения мертвых. Только не эти носилки, не это тело, обернутое в погребальные пелены.

Мимо прошел Линдер. За его руку держалась женщина, и по тому, как тесно и потерянно она прижималась к нему, Михаэль решил, что это, должно быть, его жена. Сам Линдер имел серьезный, отсутствующий вид, он глянул на Михаэля, как бы не узнавая, и лишь промелькнувшее во взгляде беспокойство выдало его.

Дина Сильвер, закутанная в меховое пальто и черный шарф, поднималась по ступеням вместе с молодым лысым мужчиной, чей подбородок покрывала густая борода. С чувством облегчения он признал переодетую в штатское сотрудницу полиции в молодой женщине-фотографе с камерой на плече и приколотой к воротнику пальто табличкой «Пресса». Она незаметно кивнула ему и нацелила на поднимающуюся пару объектив. Михаэль надеялся, что она ничего не упустит, хоть и понимал, что это невозможно.

Внизу лестницы, щелкая зажигалкой, стоял второй фотограф. Там были и репортеры; газетные фотографы нацеливали камеры на толпу, поднимающуюся по ступеням в круглый каменный зал.

Старик Хильдесхаймер, поддерживаемый Розенфельдом, чей рот казался странно обнаженным без сигары, медленно преодолевал ступеньку за ступенькой, плечи его были опущены, он склонил голову, темная шляпа скрывала лицо. По другую сторону Розенфельда шла женщина, которую Михаэль не знал. Он предположил, что большинство аналитиков придет с семьями, на худой конец с супругами. Люди медленно и тяжело поднимались по широкой лестнице, на всех были толстые зимние пальто. После бури, разразившейся в субботу вечером, стоял пронизывающий холод.

Многие лица казались знакомыми. Кого-то он видел в Институте в субботу, других помнил по университету. Сливки общества, подумал Михаэль, городская элита. Обычные посетители почетных похорон; но их переживания, похоже, искренни.

На каждом лице ясно читались печаль и горесть. По лестнице поднимались две всхлипывающие женщины, а в траурной толпе перед входом в зал, уже полный людей, слышались звуки рыданий. Ева Нейдорф умерла не от болезни, не от несчастного случая или старости. И помимо обычных признаков печали и горя на лицах людей явно проглядывали другие чувства: в глазах виделся страх, а на лицах — гнев.