Анна и Сергей Литвиновы - Успеть изменить до рассвета

И еще. Я тебе рассказывал, что примерно в те времена, в 90‑м году, в Энске скончалась моя матушка. Смерть ее была отчасти таинственной: то ли упала с морского обрыва, то ли покончила с собой. А может, ее даже толкнули. И мой отец хоть и не впрямую, но был в том виновен — во многом маму мою убило его, прямо скажем, разгульное поведение. Может, мне удастся — если я вдруг попаду в шкуру своего собственного отца — исправиться? И тем спасти маму? А может, я спасу ее самым непосредственным образом — в девяностом, физически?

Наконец, и сам отец мой тоже не прожил, я считаю, всего отмеренного ему срока. Тоже фактически погиб. Может, я и его жизнь сохраню‑улучшу?

Но главное, конечно, Кордубцев. Если бы не он, я не стал бы этого делать, поверь.

Когда я решу в прошлом все наши и свои дела, приду к профессору Рябчинскому, скажу ему заветную формулу, и он, я надеюсь, отправит меня обратно.

И мы снова встретимся.

Прости меня за все.

И все‑таки я смиренно надеюсь, что ты не бросишь бренное мое тело, позаботишься о нем.

Знай: как бы там ни было дальше, больше всего в этой жизни я люблю тебя, и больше всего мне будет не хватать именно тебя.

Твой

Ал. Дан.

Варя вернулась в комнату, где по‑прежнему мирно лежал‑спал навзничь ее сердечный друг.

Она сжала опущенные кулаки с такой силой, что ногти вонзились в ладони, и со всей злостью, во всю силу легких выкрикнула:

— Чертов эгоист!!!

Очень сильно болела голова.

Состояние было как после тяжелейшего похмелья. Или в начале серьезного гриппа: все тело ломило, и совершенно не хотелось открывать зажмуренные глаза. Свет раздражал даже сквозь сомкнутые веки. И еще — откуда‑то неслась громкая, бравурная музыка. Сквозь пелену в ушах доносились бодрые слова марша:

Песню дружбы запевает молодежь, молодежь, молодежь!

Эту песню не задушишь, не убьешь! Не убьешь, не убьешь!

Но вокруг, кроме музыки, чувствовалось присутствие людей, которые напряженно вглядывались в него. Кто‑то произнес:

— Сергей, Серега! Да что с тобой? — и его осторожно потрясли за плечо.

Голос и рука были мужские.

«Сергей, — подумалось Данилову, — они называют меня Сергеем, как отца. Отлично. Значит, переселение удалось».

Он осторожно открыл глаза. Над ним склонились двое молодых парней. Русские, юные, странно постриженные и немного странно одетые.

— Ты чего, Серег? — произнес вдруг один, тот, что похудее. — Вдруг, ни с того ни с сего — кувырк…

— Не знаю, — прохрипел Данилов. Собственный голос был как чужой, звучал непривычно, непохоже. — Что‑то голова закружилась.

А музыка продолжала наяривать:

Каждый, кто честен,

Встань с нами вместе!

Против огня войны!

— Может, «Скорую» вызвать? — спросил второй заботливый друг, тот, что потолще.

— Да нет, какая «Скорая»! Музыку выключите.

Первый послушно метнулся к черной тарелке громкоговорителя — Данилов и не помнил таких. Убрал звук. Стало полегче.

Алексей принялся тяжело подниматься. Тело плохо слушалось, было как чужое. Вот именно, чужое. Он посмотрел на свои руки — похожи, но не его. Вернее, они выглядят как руки его отца, когда тот был молодым. Вот именно: руки отца .

Данилов присел на кровать. Голова кружилась. Но все‑таки интерьер он разглядел: комната, в которой он пребывал, очень смахивала на общежитие. В общаге, в ДАСе [17] ДАС — Дом аспиранта и стажера, студенческое общежитие МГУ. , он проживал, когда учился на журфаке, и неплохо помнил тот немудрящий уют. Но тут все смотрелось гораздо более аскетично: три панцирные кровати с одеялами армейского образца, три тумбочки, один стул, большой круглый стол посредине, над ним лампочка в абажуре. Ни ночников, ни бра, ни картин на стенах. Сиротский неуют.

И ни одного зеркала. Да, зеркало бы не помешало.

Невольно пролетели мысли: «В конце восьмидесятых мой отец был уже большим человеком. Главный инженер или, кажется, даже директор комбината. При чем здесь общага?»

Он прилег. Голова перестала крутиться. Лица парней, что участливо над ним хлопотали, были ему совершенно незнакомы.

Да и одеты они совсем не по моде конца восьмидесятых. Тогда все таскали «варенки» — вареные джинсы, а также узкие брюки и свитера с орнаментом. Начиналась мода на кожаный куртяк. Парни в ту пору стриглись, выбривая виски. А эти — один в широкой рубашке, другой в ковбойке, и штаны у обоих широченные. И подстрижены, как в армии, без затей — бокс и полубокс.