Сергей Семипядный - Восходящие вихри ложных версий

– Без паники! – кричит мальчишка. – Прошу оставаться на местах!

Он кладёт записку прямо на лестничную площадку и убегает.

– Стой! – вскрикивает Павлик.

– Ау-дую-дуй, нервная публика! – слышится уже из-за дверей подъездных.

Павлик схватил записку и пробежал её глазами со всей возможной быстротой. Буквенные изображения отыскали подвластные им звуки и сложились в слова. Слова мгновенно расположились на однозначном фоне общего смысла. Да, истерзанная его голова соображала вполне сносно – необходимо надлежало гонца изловить и вытряхнуть из него информацию о сопутствующих обстоятельствах. И понимая, что бег не то что противопоказан ему – это прямо-таки запретная форма активности, Павлик заспешил к выходу из подъезда. Погоня началась.

Павлик бежал, кривясь от боли и стремясь обеспечить всемерно плавное и сугубо параллельное земле перемещение головы. Тем не менее, линия, вдоль которой перемещался его головной мозг, часто ломалась, постреливая зигзагами болевых ощущений.

Несмотря на бесшумность побежки обутого в хлопчатобумажные носки Павлика мальчик очень скоро обнаружил преследование и припустил вдоль дворовой диагонали. Чтобы сохранить надежду догнать его, Павлику пришлось увеличить скорость. Расстояние между ними постепенно сокращалось, и Павлику показалось даже, что мальчишка и не очень-то хочет убежать от него.

Когда звуки громкого дыхания преследователя уже не могли не касаться ушей преследуемого, мальчик остановился, повернулся и закричал, привлекая внимание прохожих:

– Чего ты пристал к человеку?! Чего тебе надо, бандюга?!

– Да ты не кричи, братан! Чего развопился-то? Ты мне скажи только, кто тебя послал. С запиской-то. Скажешь? По-хорошему.

– Да не велели мне говорить! – отмахнулся пацан. – Сказали – записку сунуть и бежать что есть мочи.

– Даю сотню. На три жвачки по тридцать рублей.

– Сам жри по тридцать. Я ещё такой блевотины не едал!

– Твои условия?

– Две сотни на жевачки по полтиннику. И на курево семьдесят семь рваных.

– А ты скажешь – большой дяденька в тёмных очках, и больше ничего не помню. Да?

Когда Павлик возвращался в квартиру Срезнева, ноги его вдруг воспламенились чрезмерной чувствительностью, и он, не скупясь, обкладывал матом каждый из камешков, обнаруженных на тротуаре беззащитными ступнями. А голова раскалывалась от испарений зловонных мыслей. Виной тому – материальная жизненная обстановка сегодняшнего времени, безжалостно смявшая остатки и без того уж давно поскромневших планов. Тень плоской рассудочности ложилась на всё новые и новые секунды размышлений, постулируя силуэт достаточно определённого решения.

Решение это Павлику не нравилось. Однако ему казалось, что энергии на поддержание некогда избранной программы поведения у него уже не осталось. Кроме того, деловитому и трезвому, экономически мыслящему и прозаически настроенному Павлику было не до сложных фокусов рефлексий – он хотел как можно скорее вырваться из неуюта пограничной ситуации. И он уже знал, что достаточно проклюнуться ошибке… И не обязательно даже ей расцветать букетом последствий. Ошибка холопа не подлежит забвению. Невинная халатность, извинительная неосторожность могут вольно произрастать лишь на пустырях госсектора, но не в оазисах коммерческих структур. А им – только всё самое лучшее. Дерьма-с не держат. И – по дешёвке. Платить не любят. Капитал же ведь должен работать!

Ну а шефа всё равно пришьют, раз уж решили убить его.

– Ты куда это слинял? – вопросом встретил Павлика Срезнев. – Дверь открытой оставил. Ну, ты даёшь!

Срезнев провожал собравшегося уходить Тугарина. Они стояли у входной двери. Павлик молча протянул записку. Срезнев очень долго читал её, неоднократно перечитывая некоторые слова и фразы.

– Откуда? – спросил Срезнев, думая о том, стоит ли показывать записку Тугарину.

– Пацан лет десяти позвонил. Я вышел, а он на площадку бросил её и бежать.

– Догнал?

– Нет, – ответил Павлик. Нейролингвистические воздействия последних времён не прошли бесследно. – Я выбегаю, а он уже ого-го где…

– Топчет кромку горизонта, – подсказал Тугарин.

– Да, топчет горизонт, – повторил за ним Павлик.

Тоскливо-грустное настроение влекло Гвидона Тугарина вдоль пыльных весенних улиц неопрятного города, встречное движение которого с идиотской назойливостью предъявляло одни лишь серые от усталости лица временно покинувших рабочие места.