Ольга Ракитина - Гувернантка

Алексея Ивановича разбирало любопытство, что же такое секретное таил в себе этот дневник, раз родители постарались утаить его? Шумилов подошел к чугунным перилам, остановился на узеньком тротуарчике, практически перегородив его. Раскрыл тетрадь и неспеша пролистал страницы. В дневнике не было никаких вложений, характерных для подобного эпистолярного творчества, как-то, записочек, открыток, засушенных цветочков. Просто записи чернилами. Причем не ежедневные. На последней странице несколько фраз были густо замазаны тушью, да так, что прочитать их казалось невозможным. «Уж не эти ли строки являются причиной сокрытия тетради?» — подумал Алексей Иванович. Он всё более укреплялся во мнении, что главные секреты этого расследования еще только ждут разгадки.

Вернувшись на свое рабочее место, Шумилов углубился в чтение дневника Николая Прознанского. Первая запись в нем датировалась сентябрём 1877 года, т. е. была сделана примерно за полгода до смерти. К дневнику Николай Прознанский возвращался нерегулярно, как правило делая записи два раза в неделю. Обычно он описывал события, иногда пересказывал беседы, показавшиеся ему в силу каких-то причин любопытными — как раз то, что обычно заносят в дневник молодые люди.

Прежде всего Шумилов обратил внимание на то, что ни в одной строчке дневника не упоминалась связь с гувернанткой. Ни в каком виде. Мог ли вчерашний гимназист обойти молчанием такой животрепещущий для него момент жизни, как «взрослая» связь с женщиной, со всеми сопутствующими новыми впечатлениями? Хотя с другой стороны, если верить полковнику, не такие они были и новые, эти впечатления, если только эта связь в самом деле началась почти 3 года назад, когда Николаю было 15 лет.

Нигде в дневнике не было рассуждений о политике, ни под каким соусом не высказывались не то что радикальные, а даже просто критические суждения. Зато в некоторых записях автор изливал свое мрачное настроение, тоску, и именно эти обратили на себя особенное внимание Шумилова. Так, в ноябре Николай писал: «Смешно разочаровываться в моим годы! Чем больше живешь, тем больше узнаешь, тем больше видишь, что многие мысли неосуществимы, что нет никогда и ни в чем порядка. Должен ли я упрекнуть себя в чем-нибудь? Много бы я ответил на этот вопрос, если бы не боялся, что тетрадь попадет в руки отца или кому-нибудь другому и он узнает преждевременно тайны моей жизни с 14 лет. Много перемен, много разочарований, многие дурные качества появились во мне. Кровь моя с этого времени приведена в движение, движение крови привело меня ко многим таким поступкам, что, при воспоминании их, холодный пот выступает на лбу».

Узнал из дневника Шумилов и точную дату поездки компании молодых людей в бордель. Произошло это 16 января. Николай довольно откровенно описал переживания своего конфуза, хотя понять что же именно там с ним случилось из этой записи было невозможно: «Наперёд знал, что ничего путного из этой затеи не выйдет, а всё равно поехал. Хорошее, богатое заведение, девочки одна к одной, полячки из Варшавы и Лодзи. Сидел, пускал слюни, презирал себя. Тянул время, оттягивая момент своего окончательного мужского фиаско. Играл на гитаре, пел куплеты на матерные стихи Лермонтова и Полежаева. Стоявшая позади моего кресла барышня дышала в затылок и ложилась на плечи грудью, в результате чего произошел тот самый конфуз, которого мне любой ценой следовало избежать. Постарался не показать вида, изобразил будто налился шампанским. Хотя я и выпил больше двух бутылок (это по червонцу-то каждая!) остался трезв, как стеклышко. Как тяжело сознавать себя ничтожеством!»

Другая примечательная запись датировалась 21 января. «Сила воли выработалась из упрямства и спасла меня, когда я стоял на краю погибели. Я стал атеистом, наполовину либерал. Дорого бы я дал за обращение меня в христианство. Но это уже поздно и невозможно. Много таких взглядов получил я, что и врагу своему не желаю додуматься до этого; таков, например, взгляд на отношения к родителям и женщинам. Понятно, что основываясь на этом и на предыдущем, я не могу быть доволен и настоящим.» «Интересно, что молодой человек имел ввиду, говоря о своём порочном взгляде на родителей и женщин? — подумал Шумилов, — Уж не поездку ли в бордель? Но только при чем тут родители? Нет, было, видимо, еще что-то, совсем другое.»

Позже, 2 марта 1878 года, Николай сделал ещё одну примечатльную запись: «Светло ли моё будущее? Недовольный существующим порядком вещей, недовольный типами человечества, я навряд ли найду человека, подходящего под мой взгляд, и мне придется проводить жизнь одному, а тяжела жизнь в одиночестве, тяжела, когда тебя не понимают, не ценят.» Эта вселенская скорбь молодого человека, едва начинавшего жить, могла бы показаться смешной, если не знать, что через полтора месяца его земной путь пресечется весьма трагическим образом. «Экой Печорин, надо же! Молчать трубе, молчать литаврам! Интересно, „не понимают, не ценят“ — это относится ко всем окружающим, включая родителей, брата, друзей, Верочку Пожалостину, Мари Жюжеван? Или на самом деле Николай имеет в виду всего одного человека?» — размышлял озадаченный Шумилов, — «Выходит, с таким ощущением собственной значимости жил Николай? Обыкновенно, в его годы каждый молодой человек ощущает свою уникальность, ждет от жизни даров в виде славы, любви прекрасных женщин, блестящей карьеры, всеобщего восхищения его необыкновенными дарованиями… А тут — такой черный пессимизм». Интересно же видел свою будущность этот представитель «золотой молодёжи»!