Ольга Тарасевич - Крест Евфросинии Полоцкой

– Ноги чтобы твоей в этом доме больше не было!

Я много раз выслеживал отца, я падал перед ним на колени. И прохожие на Невском удивленно глазели в нашу сторону. Папенька же не произносил ни слова, отворачивался и уходил.

Не беда, что жил на чердаке, внося плату вместе со студентом, тоже медиком. Не беда, что порой не хватало денег на хлеб. Варенька не смогла простить моего отказа от участия в борьбе. Меж нами все было кончено, окончательно и бесповоротно. Но эти терзания все равно казались менее мучительными, чем жгучий стыд перед отцом.

Мы часто встречались с папенькой в госпитале. Врачей не хватало, многие уехали на фронт, а в госпиталь все везли и везли раненых солдат. Ассистировать дозволялось даже студентам, и вместе с отцом мы провели не одну ампутацию голени. Он почти укладывался в пироговские восемь минут. Которые казались мне вечностью, так кричали привязанные к столу солдатики. Мне тоже хотелось кричать. Отец не произносил ни слова, кроме тех, что надо было вымолвить в ходе операции…

Потом все стало, как в дурном сне. Карточки на продукты, забастовка путиловцев, революция, отречение государя.

Я перестал понимать, что происходит. Казалось, все рушится, вскипает, и нет никакой силы, что могла бы остановить, прекратить стылую черную ночь, ни конца, ни края которой не виделось.

Забывался работой, чужая боль смывала собственную…

О событиях Октября я узнал от Тихона. Он прибежал, запыхавшийся. Его губы тряслись.

– Большевики власть взяли. Стреляют везде, насилу прошел. Батюшка ваш, ох беда! Пойдемте, пойдемте скорее, беда…

Наш дом был недалеко от Зимнего дворца. Увидев вооруженную толпу, папенька схватил револьвер и выбежал на улицу. Тихон бросился следом, но чуть замешкался, ждал, пока Дуня принесет с кухни топор. Он бросился следом, и… В нескольких метрах от дома лежал папенька.

– В грудь пальнули, рубашка в крови, – рассказывал Тихон, когда мы торопились по улицам, заполненным солдатами. – И изо рта кровь, только бы поспеть, не ровен час, преставится.

– Папенька, что же вы? Не умирайте!

Сквозь застилающие глаза слезы я осматривал рану, бегал за инструментами, понимал, что нет в кабинете ни лекарств, ни бинтов, вообще ничего нужного нет. И забывал все, чему меня учили, потом вспоминал, что надобно извлечь пулю, и видел, что уже поздно.

– Уезжай в имение в Полоцк. Там ты будешь в безопасности, – хрипло сказал отец, и на губах показалась розовая пена. – Это безумие должно скоро закончиться. Уезжай…

– Папенька, не надо, папенька!!!

Последним, что он сказал, было:

– Все, еxitus letalis. [29]

– Нет!

Я схватил его за руку. Пульса уже не было.

Все, что я мог сделать, – это выполнить волю отца.

Проводив в последний путь папеньку, мы с Дуней и Тихоном собрали кое-что в дорогу и направились в Северо-Западный край, где у отца имелось небольшое именье.

Но задолго до прибытия в Полоцк мне пришлось схоронить еще одного близкого человека. В Смоленске красноармейцам понадобилась наша подвода. Тихон, правивший лошадью, замахнулся хлыстом на солдата. И тот ткнул его штыком в грудь, пробил легкое. Через два дня беспамятной горячки верный слуга скончался.

Один только раз довелось мне бывать в полоцком имении. Но хорошо запомнился небольшой кирпичный домик, стоящий на берегу реки, утопающий в ароматной сирени.

По прибытии я не узнал нашего дома. Во дворе, среди срезанных кустов, суетились какие-то люди в черных кожаных плащах.

– Иди отсюдова, контра! – посоветовал мне юноша в надвинутой до бровей кепке. – А то сейчас быстро к стенке поставим. Иди, пачкаться о тебя неохота. Тоже мне, владелец выискался. Кончилось ваше время! Советская власть теперь всем владеет.

Мне вмиг захотелось ударить по его молодому наглому лицу.

– Барин, пойдем, – потянула меня за рукав Дуня. По ее морщинистому лицу покатились слезы. – Пойдем от греха подальше.

Устроились мы в комнатке при больнице. Узнав, что я врач, да еще из Петербурга, полоцкий доктор с радостью дал мне приют.

Работы было много, но я только радовался отупляющей усталости. Она позволяла не думать о том, что папенька ошибся. Красная чума и не думала сдавать позиции.

«Больному плохо», – пронеслось в голове, когда посреди ночи в дверь нашей комнаты заколотили.

Но я не знал стоявшего на пороге высокого мужчину в шинели.

– Собирайся, доктор, – распорядился он. – В Сельцо поедем.

– А что случилось?

– Будешь проводить вскрытие.