Марина Серова - Угнать за 30 секунд

– А ты два!

– А-арифметика… Лобачевский нашелся… Пиф-фагор, – бормотал низенький, высвобождая из-под лохмотьев бутылку с любезным сердцу каждого чистопородного российского алкаша пойлом под названием «Анапа». Открыл зубами и отхлебнул такой глоток, что длинный завыл, танцуя по плите:

– Ну… во дает! Думаешь, если ты кандидат филологических наук, то вот так… по полбутылки за г\'аз выхлебывать можно?

– У м-меня, м-между прочим, диссертация по «Заповеднику» Довлатова, – сообщил низенький.

– И что?

– А там все пью-у-ут!

Утешившись равноценным глотком портвейна, длинный поправил тюбетейку и начал притопывать по плите. Потом остановился и стал разглядывать плиту.

– Что это тут, эта, начег\'тано? Я чего-то… не пойму! Ну, ты, специалист по г\'оссийской словесности, пг\'очти-ка…

Низенький подошел и стал близоруко тыкаться носом поочередно в каждую из букв надписи, вольготно раскинувшейся через всю плиту.

– Да-ва-е… ба-ва-е…

– Может, «Баваг\'ия»? – предположил длинный алкаш.

– П-пиво, что ли?

– Клуб футбольный! Немецкий, из Мюнхена…

Дискуссия могла длиться долго. Под лохмотьями у длинного было еще три бутылки портвешка, и подогретое им воображение в контексте рассеянного, как просыпанная под ветром мука, света фонаря могло продиктовать алкашам любую интерпретацию надписи на плите.

А на бетонной строительной плите, ставшей надгробной для Вадима Косинова, было написано белой краской из баллончика для graffity: «Давление общественного мнения».

– Максим был прекрасным, достойнейшим человеком.

Я обернулась. Тетушка Мила, склонив голову на плечо и придав лицу в высшей степени назидательное выражение, смотрела на меня. Я перевела взгляд с нее на висящий на стене портрет. Это была фотография, строгая, черно-белая, с выпуклыми переходами оттенков и светотенями. Фотография мужчины лет сорока, с правильными чертами лица, широко расставленными глазами, прямой и открытый взгляд которых давал понять, что это человек достаточно откровенный, простой, но в то же самое время властный и привыкший к тому, чтобы ему беспрекословно подчинялись. Дисциплинированность и строгий самоконтроль сквозили в складке жесткого рта, в легко обозначенных морщинах на высоком, с начинающимися залысинами, лбу. Характерно обрисованные надбровные дуги обличали в мужчине некоторую прямолинейность и упрямство.

Все вышеизложенное в сочетании с генеральским мундиром, в который был облачен человек на фотографии, составляло весьма полную картину, к которой еще час назад мне было нечего добавить, потому как я полагала, что знаю об этом мужчине все. Еще бы! Все-таки это был мой покойный отец, генерал-майор Охотников Максим Прокофьевич.

Но сегодня произошло событие, которое дало мне понять: не зарекайся. Не думай, что ты знаешь о ком-либо все, даже если этот кто-либо – твой отец или ты сама. «Недаром на храме в Дельфах, – отчего-то пришло в голову неожиданное воспоминание, – начертано изречение местного оракула: „Познай самого себя“.

– Он был честным человеком, – повторила тетушка.

Я очнулась. Конечно, тетя Мила имела в виду не Дельфийского оракула. Нет. Она говорила все о том же – о моем родителе, о генерале Охотникове. Вот уж воистину не знаешь, где найдешь, а где потеряешь!

Но все по порядку. Сегодня утром я получила заказное письмо, ознакомившись с содержанием коего пришла в шок. Это обстоятельство прямо указывает на то, что письмо следует привести полностью. Итак:

«Высокочтимая Евгения Максимовна! Человек, который к Вам адресуется, ни разу Вас не видел, если не считать какого-то репортажа по ТВ, где Вы попали в кадр вместе с высокопоставленным чинушей из тарасовской администрации. Кажется, сей бюрократический продукт – я имею в виду чиновника – обязан Вам сохранностью своего дряблого животика, яйцевидной черепушечки, да и всей своей незамысловатой, если не считать личного „мерса“, собственного кабинета в присутственном месте да вкладов в банках, персоны. Надо сказать, что Вы, Евгения Максимовна, меня изрядно удивили. Я и раньше полагал, что нет предела совершенству, но Вы существенно раздвинули мои жизненные горизонты. Как писал в одной из своих нетленок г-н Пелевин, „каждый, кому двадцать четвертого октября девятьсот семнадцатого года доводилось нюхать кокаин на безлюдных и бесчеловечных петроградских проспектах, знает, что человек вовсе не царь природы“. Но перейду к делу, тем более что я пьян.