Иван Макаров - Рейд «Черного жука»

Не крестясь, не молясь, я вечерком заваливаюсь к уполномоченному.

— Здрасте-пожалста — такой-то и такой-то.

— Знаем, — говорит, — слышал про вас.

Парень молоденький вовсе. Но отменно наиопаснейши нынче молоденькие. Ну, в разговорец с ним. Вижу, парень не дурак.

Хорек парень. Ну да и мне не привыкать объезжать ихнего брата. Не в первый год болячка присучилась.

Я ему напрямик — бах — улыбочкой:

— Нажимать, — говорю, — прибыли на трудовое крестьянство?

— На трудовое — не ахти, на кулаков, — говорит, — да.

— На кулаков, — говорю, — непременнейше надо, некоторые без пользы для совецкого сплошного социализма безактивничают. Ну, а как, говорю, вы, как наисоображающий человек, ответите: что кобылу, которая наиохотнейше сама везет воз, следует кнутом стегать?

И что же вы думаете, Егорий Ксенофонович? Догадался. Наимгновеннейше догадался.

— Умный, — ответствует, — хозяин такую кобылу не бьет.

— Ну, а бьют дураки? — спрашиваю.

— Дураки бьют.

Тогда я прямым ходом ему:

— На сколько, — говорю, — вы мне посоветуете хлебозаготовки отвести?

— Две тысячи, — говорит.

— Пудов две тысячи? — спрашиваю.

— Нет — говорит, — вешать на килограммы будем твои пуды, на тонны.

— Многовато, — заявляю, — выдающе много. Ведь заметьте, что весь хлебец этот скупать надо. Своего — пудов сто.

— Много, можно надбавить еще, — с усмешечкой прибавляет тихонечко.

— Ну, а если кто упрется да не вывезет?

Опять уполномоченный в усмешечку:

— Так что ж с такими несознательными поделаешь. Не везет кобыла — погоняют ее. Не вывезет сам, так мы сами-то как-нибудь управимся. Мужик ты, — прибавляет он, — неглупый, смекай сам. Смекнул?

На хоря, на хоря наскочил. Жаден. На вот, накормишь такого. Поладили на двух тысячах.

Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, как уж вам известно и как тебе я советовал, в наши дни никакого имущества не держи у себя дома. Наипаче не прячь и не зарывай. Комиссары в этом деле так набили себе руку, что от них уж не прихоронешь. На погостах в могилы зарывали хлеб, и тот наискорейше разнюхивали. Поэтому все, да и хлебец, и тот весь держу на стороне, даже не в своем селе. Снимаю я у бедняка, какого почесней, амбар, а нет, так построю ему — вот мол, годик полежит зерно у тебя, а там ты себе на избу амбар переделаешь. Самое наивернейшее дело. Наипаче бедняку при любой преданности совецкой власти, одначе детишек греть где-ни-на-есть приходится. А тут тебе изба новая, и на выделку посулено. А еще наиотменнейшее желание есть у бедняка — побыть рядом с богатством. Хоть, мол, чужим хлебом, а все-таки полон амбар. Пройдешь мимо, и помечтается бедняку, наисладчайше помечтается — «мой этот амбар, до потолка с моим зерном».

Да и веселей жить ему рядом с таким закромом: хоть, мол, и чужой, а с голоду все не сдохну. И на деле так оно и есть.

Придет иной — в ножки мне брякнется рыбкой, а ты и отсыпешь пудик ему.

Отвез я уполномоченному на ссыпной пункт тысячу восемьсот пудиков. Да все из другого села, в своем ни одного амбара не тронул. Наиопаснейше в своем, подследить хорек этот мог. Отвез и думаю: «Задержу-кось я на пробу двести пудов, как на это реагировать будет хорек?»

Просрочил денек. Гляжу, вызывает меня уж сам.

— Вывез все? — спрашивает.

— Две сотни не довез, — отвечаю. — Наизатруднительнейшее положение в деньгах, да и купить негде. Не отказываюсь, говорю, наипаче из-за такой мелочи. Но повремените денек. Третью ночь не сплю, из конца в конец катаюсь, взаймы собираю.

А он, хорек вонючий, опять тихонечко с усмешкой:

— Ну и что ж делать. Сочувствую. Денек обожду, да уж с мелочью, правда, не стоит возиться. Вези уж, кстати, еще восемьсот. Ровно тысяча будет. Да не опоздай, а то опять из-за мелочи возиться не стоит будет.

Глянул я на его усмешечку — ни спорить, ни ладиться не стал. Наипоспешнейше домой укатил. Ну, думаю, и хорек. Ну и хорек. Наиотменнейший гнус.

Чувствую — доказывает на меня кто-то. Перебрал всех по пальцам — кто бы это мог наиподлейше доказать на меня. Наиобстоятельнейше обмыслил — вроде и догадался. Не иначе, думаю, сосед мой, Демитрий Гусенков, который мне товар возит в лавочку со станции. А с тем Демитрием наилюбопытнейшее у меня осложнение произошло. Зимой на него две беды наизлейших упало. Перед самой масляной двое детишек сгорело. И еще как, объясню тебе наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, наипаче странно сгорели.

Выстроил он себе за лето хибарку-полуземлянку. Только все, почитай, своими руками сбил. По нужде и это дворец. Перекосил, понятно, все. Наиотменно дверь перекосил: так и перекоробило, что в мороз только пинком закрыть можно. Зато уж открыть того трудней. Пятку обобьешь, прежде чем откроешь. А тут потеплело. Наиизвестнейше, что набухла дверь. Сам-то Демитрий в этот день у меня возились с женой своей, картофель в подполе перебирали, посулил-то я им весь поврежденный отдать. А дома сынишка семилетний да девчурка пяти лет.