Марина Серова: Под ручку с мафией

«Прими, Господи, молитву Ведьмы заблудшей и многогрешной!»

Волчица! Простонала она по-своему в глубине моего сознания. Выпустить ее? Отдать ей ум? Прийти в колдовское исступление и, в нем пребывая, полететь вниз. Или сесть, по обычаю, не мной заведенному, скрестив ноги, и отпустить волчицу на волю, грубо прогнать прочь. Тогда можно будет, слышала об этом, сжав мысленно сердце, остановить его.

Да что я помираю-то все! Это волчица, вскинувшись от позвоночника, глянула моими глазами, вздохнула моими легкими.

И я, отбросив к черту это заунывное нытье, в десятый раз двинулась вдоль краешка, близко-близко, но со звериной осторожностью, мягко ступая полусогнутыми ногами, чутко прислушиваясь к каждому звуку, доносящемуся снизу. И остановилась в каком-то месте. Звуки музыки. Ну и что?

Ушла волчица вглубь. Будто дело сделала и удалилась. Верю я интуиции, верю! Музыка, дальше что? Что дальше? Хоть кости бросай!

Так музыка же! Не со дна она сюда доносится, далеко до дна-то, не дозвучать ей с такого расстояния! Форточка открыта, должно быть, причем на последнем — верхнем этаже. Музыка из открытой форточки — значит, люди там, совсем рядом со мной!

Чувствую — меня начинает трясти. Легла на живот и ползком, осторожно — к краю. Зажмурилась: Боже мой, вот это высота! Рычит волчица, понукает. Не вижу никакой форточки. Стенка подо мной, прямая и ровная. Сдвигаюсь в сторону по-крабьи, еще, еще и еще. Музыка вроде делается тише. Назад! Пугачева прокуренным визгом обещает своей душе исцелить ее любовью. Здесь!

«А я в воду войду!» — уверяет кумирша. Когда же ты заткнешься, родимая!

Унялась. Теперь моя очередь. Набираю полную грудь воздуха и ору, не жалея связок, ору в звезды и тьму, ору в городские огни, ору в стену многомильную, начинающуюся от моего носа.

Три раза я крикнула так до того, как внизу опять заиграло. Зашелся в судорожных голосовых спазмах леонтьевский Казанова, заколотился картинно в чувственном исступлении.

Глотку саднило. Еще раз, пожалуй, гаркну, но на большее ее не хватит. Порвется, как бумажная. Мало надежды, что публика внизу, оглушенная музыкальными кумирами, обратит внимание на мое вяканье.

Мысль пришла сама собой, словно подсказал кто. Я отодвинулась на безопасное от края расстояние, встала. Корежа ногти на «молниях» и застежках, принялась раздеваться.

Госпожа судьба, только бы не закончили они свой сабантуй, подождали!

Освободившись от колготок, напялила кое-как все остальное. Цибизовскую пищалку, не раздумывая, забросила обратно в сапог и зубами впилась в шерстяную штанину. Нитки рвались и разлетались от меня в разные стороны. Переборщила я сгоряча с зубами, резанула слишком глубоко. Наконец пошла, пошла, пошла единая, непрерывная, тонкая веревочка. Схватив свое тряпье в охапку, я подбежала к будке, привязала нитяной кончик, ускользающий из прыгающих пальцев, и, осторожно отступая назад, стала распускать шерстяную вязку.

Не знаю, сколько времени я сдерживала свое нетерпение, эту лихорадку, бьющую моим сердцем по моим же ребрам. Счетверила нить, смотала на руку — метров десять длиной получилась. Мешочек с костями опутала, стянула узлом. Надежно, не выскочит.

Вернулась на край, раскрутила и запустила кости в пространство. Они полетели вверх, вперед, вниз по дуге и где-то, в запредельном для меня месте, шлепнулись о стену. Вытянула, поцеловала, перекрестить впору — и запустила опять. Повторяла раз за разом, меняя место и длину привязи, пока не услышала слабый шлепок по стеклу. Попала! Повторила — удача! Музыка стихла на полувскрике. Хороший признак! Еще раз! Теперь — будто в раму тюкнула. Невнятный голос снизу. Заорала что-то благим матом и на четвереньках — к краю. Поскользнулась впопыхах, одна рука провалилась в страшную пустоту, другая вцепилась неизвестно во что, упала грудью на кромку, вытянулась, замерла, словно кипятком по голому облитая. Мутно, сквозь слезы на глазах, вижу — высовывается прямо из стены, из невидимой мне форточки стриженая головушка, кажется, рядом совсем, рукой подать, и ясно так раздается:

— Эй, кто там? Карлсон, что ли?

— Нет, — отвечаю, всхлипывая, — инопланетянка с летающей тарелки!

Разворачивается головушка, смотрит на меня парнишечка, разинув от напряжения рот, и ртом этим самым с натугой произносит:

— О! Точно! А чего не светишься?

Да я, дорогой ты мой лопоух, если б могла, для тебя сейчас не только засветилась — пламенем бы вспыхнула, дугой электрической! А хочешь, на пузе станцую, только не теряй ко мне интерес, не спеши возвращаться к попсе своей магнитофонной, или что у тебя там!