Дарья Кожевникова - Ангелы далеко

Впрочем, остудил он сам себя, не будет ни просить, ни тем более умолять, нечего и надеяться: Инна гордая. Но как приятно хотя бы помечтать, представить себе ее, растерянную, плачущую, отвратительно располневшую…

Действительно, какой она приедет сюда? Хватит ли у него сил на то, чтобы вообще на нее взглянуть? Взглянуть и — не удавить на месте? Нет, только не это! Пока он слушал сегодня сетования Петра Иваныча, у него зародился другой план: он избавится от Инны таким образом, что вся вина падет на людоеда, но на сей раз устроит так, что тому уже будет не отвертеться. И он сам защелкнет на людоеде наручники! Заодно станет героем местного значения. А если сможет после этого остановиться, то и обеспечит себе спокойное будущее: преступник ведь будет схвачен. Если не давать больше повода, никто и не подумает искать кого-то другого. Но для этого нужно, чтобы Инна приехала. И как можно скорее!

Кто сказал, что ожидание праздника лучше, чем даже сам праздник? Встреть он того умника на безлюдной тропинке, от души засветил бы ему в морду за эти слова. Потому что лично его ожидание изматывало, истощало, нервировало. Невозможно постоянно жить в таком напряжении. Он слишком сильно хотел того, что должно случиться, слишком сильно ждал. А момент все не наступал. И, что хуже всего, даже не было точно известно, когда наступит. Может, все-таки плюнуть на все и махнуть за Инной? Только сначала надо узнать фамилию ее матери, чтобы справиться в адресном бюро.

Оставшись дома один, он рывком расстегнул брюки. А в мозгу, в такт его движениям, пульсировало только одно: Инна, Инна, Инна…

— Даже и не знаю, что думать, — качая головой, произнес Вадим. — Не верится! Я кого угодно заподозрил бы, но только не его, не Валерку.

— Глаза у него сегодня, там, возле машины, очень вдруг злые стали, — не то соглашаясь, не то возражая, заметил Петр Иваныч. — Я раньше и предположить не мог, что он способен так смотреть. А потом всю злость враз, как рукой, с себя стер. Так тоже не бывает.

— Да это еще ладно, — отмахнулся Вадим. — Но вот следы… И поведение Белки как иначе объяснить? Собака ведь ни на кого раньше не кидалась, разве что на Ванчукова, который когда-то ее, маленькую еще, пнул. Она тот случай крепко запомнила. Всех только облаивала, в том числе Валерку еще недавно. Но, так сказать, по долгу службы. А теперь… Выходит, это ее пытался отравить Зорин? Кстати, Иннулькиными координатами только он один за прошедшее время интересовался, остальные ограничивались вопросами, как у нее идут дела, да приветы передавали.

Вадим замолчал, задумавшись. Ему вдруг вспомнилось выражение лица участкового, когда тот пришел к нему сразу после покушения на Жанну, — загнанное какое-то. Отговорился тем, что предстоят крупные неприятности от начальства. А на самом деле? И о чем Зорин мог перед своим уходом секретничать с Инной на лестничной площадке? Инна потом — возможно, именно после разговора, а не после известия о покушении! — была несколько взвинчена, что даже вздрогнула, когда Вадим подошел и обнял ее, стоящую у окна. Вздрогнула всем телом, как будто ожидала от него не ласки, а удара в спину. А может, и правда ожидала удара? Хм, тогда становится понятной фраза из эсэмэски Валерия, полагавшего, что переписывается с Инной: «Не больше, чем всегда, Инесс!»

— Опаньки! — выдохнул Ларичев. — Ну и ну!

— Ты о чем, Вадимушка? — поинтересовался старик сосед.

— О перчатках. Все и сходится, Петр Иваныч! Похоже, именно Иннулька и должна была их найти. Валерка явно рассчитывал не на то, что меня сразу арестуют, а на то, что она сама потом к нему придет и их принесет, тайком от меня. Потому и не следил за ней в оба глаза там, в парке, возле тела, допустив, чтобы Иннулька смогла увидеть перчатки и спрятать. Зорин, судя по всему, довольно долго внушал ей, что «резиновый душитель» не кто иной, как я.

— А ты думаешь, что Инночка так просто бы в это поверила?

— Если человеку постоянно мозги промывать, он в конце концов во что хочешь поверит. А тут еще и с моей стороны были кое-какие предпосылки…

И Вадим рассказал старику о своей ночной прогулке к могиле Ларисы в ту ночь, когда была убита баба Клава, а также покаялся в том, как напугал Инну в парке, когда та поздно вечером возвращалась домой.

— Какой же я дурак! — закончив повествование, воскликнул Ларичев. — Видел ведь, что ее постоянно что-то гнетет! Но она все отговаривалась другими причинами, а я, идиот, верил ее отговоркам, не пытался вызвать Иннульку на откровенность. А ведь знал, давно понял ее натуру! Но откуда ж мне было знать, что за игру затеял наш участковый?