Даниэль Клугер - Двадцатая рапсодия Листа

– Вот, – негромко произнес Владимир, указывая на веревку. – Вот об эту веревку он и обломал ногти.

– Лучше бы ножом воспользовался, – проворчал исправник, усаживаясь на корточки рядом с ним.

– Значит, все произошло неожиданно, – сказал Владимир.

– Что произошло?

– Не знаю. Что-то. А может быть, он просто торопился.

Владимир выпрямился, огляделся задумчиво, словно надеялся увидеть разгадку в нескольких шагах, вычерченную на льду чьим-то острым коньком. Опять нагнулся и внимательно осмотрел руки утопленницы с чудовищно толстыми пальцами, перехваченными кольцами, как свиные колбаски – шпагатом. Странно поцокал языком.

– Колечки, колечки, пальчики с колечками… – загадочно пробормотал он. – Не забыть бы…

– Что там с пальцами? – спросил урядник. – Вы опять какие-нибудь раны нашли?

– Нет, не раны. Другое, – ответил Владимир. – Но поспешных выводов делать не буду. Подумать надо…

– Имейте в виду, господин студент, – строго сказал Никифоров, – о любых ваших догадках и подозрениях по поводу имевшего здесь место несчастного случая вы обязаны сообщать непосредственно мне.

– Всенепременно, – слабо улыбнулся Владимир. – Как о чем догадаюсь, сразу к вам… – Он помолчал и добавил: – Только знаете что, Егор Тимофеевич… – По-моему, Ульянов впервые назвал урядника по имени-отчеству. – Это уже не несчастный случай. Это убийство.

в которой я впервые знакомлюсь с романом Н. Г. Чернышевского, а урядник обращается за помощью к поднадзорному

В ту ночь я долго не мог уснуть и на следующий день чувствовал себя изрядно разбитым. Что, впрочем, немудрено. Немало довелось мне повидать на своем веку покойников – один Севастополь чего стоит. Но то были, как бы это выразиться, покойники уместные, привычные, соответственные, не содержащие никаких загадок, кроме, разумеется, одной – загадки самой смерти, которая и так есть главная загадка всего на свете, не имеющая ни ответа, ни решения. Убитый пулей матрос Чубатко, разорванный бомбой солдат, имени которого я так и не узнал, сведенный в могилу тифом милый друг Левушка Берг, скончавшийся престарелый родитель Афанасий Михайлович, безвременно угасшая любимая супруга Дашенька – все они, разумеется, свято хранились в моей памяти, то оживая в снах, то уходя в зыбкую тень повседневности; однако же чувство вызывали одно – печаль от утраты и понимания того, что и мне рано или поздно доведется последовать за ними.

Иное дело – давешние ужасные находки, мертвые тела, скованные речным льдом. В юности учитель мой Иван Петрович Б*** читал мне вслух Дантову «Божественную комедию» в прозаическом переводе Кологривовой; поразили меня тогда особенно, помнится, вмерзшие в адский лед несчастные грешники. Какую страшную тайну, кроме тайны самой смерти, они скрывали? И сейчас мне вдруг стало казаться, что мирная наша ленивая Ушня обратилась в ледяную адскую реку Коцит с телами грешников.

Картины сего происшествия все стояли у меня перед глазами. То и дело мне представлялось, что это не наши парни-ухари лихо съезжают с крутого заледенелого берега, а что это я сам, прикрутив к сапогам коньки, лечу вниз и выкатываюсь на схваченную холодом реку и что это под мой конек попадает хрупкая от мороза ольховая веточка. И далее – будто я с размаху падаю, скольжу по льду, останавливаюсь, и вдруг в меня упираются, глядя сквозь зеленоватый сланец замерзшей воды, жуткие белые глаза мертвеца.

Однако если днем сильнейшим душевным усилием мне удалось отогнать страшные картины и заставить себя заниматься насущными делами – а таковых нашлось немало, – то по приходе ночи я был настолько истерзан этой внутренней борьбой с недавними впечатлениями, что вновь не смог уснуть. Часу примерно в третьем я встал с постели, зажег большую лампу под зеленым колпаком и, завернувшись в теплый драповый халат, уселся в кресло у книжного шкафа. А поскольку ничто не могло успокоить меня лучше, чем рюмка рябиновой настойки и несколько страниц «Севастопольских рассказов», то я и сделал то единственное, что следовало сделать. Налил себе из графинчика рябиновки, а когда приятное тепло успокаивающе и расслабляюще растеклось по моим членам, потянулся к шкафу, отворил створку, взял с полки книгу и наугад раскрыл, в самом начале.

Я точно помнил – по причинам, уже объясненным выше, – что на этих первых страницах граф Толстой описывал картины повседневной севастопольской жизни декабря 1854 года. Тревожная и лихорадочно-веселая толпа штатских и военных, сумятица жизни в двух шагах от боев – словом, все то, что невыразимо подкупало меня в сочинении бывшего артиллерийского офицера. Но, подкрутив фитиль лампы, я вместо того прочел, поначалу не вполне вдумываясь в смысл, следующее: