Анатолий Дроздов - Месть колдуна

– Вы же сами сказали, что у меня есть на то основания…

Он замолчал, раздумывая. И в этот момент в дверь кабинета тихонько постучали. Это был уже хорошо знакомый мне худощавый.

Войдя, он покосился на меня, но хозяин кабинета кивнул ему, позволяя.

– Улетела – ребята выяснили, – торопливо сообщил худощавый. – Паспорт на фамилию Френденфеф, – он выговорил фамилию с трудом, и я мысленно улыбнулся – я тоже поначалу еле выговаривал. – Московский рейс в десять пятьдесят пять. Два часа, как приземлился в Шереметьево…

– Твою мать! – тихо сказал человек с усиками и встал из-за стола. Я тоже встал. – Отвезите его домой… – он помедлил, – пока. У дома – пост. Дальше – посмотрим.

– Я под домашним арестом? Что скажет на это прокурор?

– Что понадобится, то и скажет. А будешь выступать – жалобы писать будет некому! – хмуро пообещал усатый. – Из квартиры не выходить, ясно? И по телефону не звонить.

– А в магазин за продуктами?

– У тебя там, кажется, секретарша есть? Сколько их там у тебя, колдун хренов?! Все из-за этих баб!..

Это было напутствие…

Случайность – главная закономерность этого мира, и я тоже появился на свет благодаря случайности. Когда мать впервые ощутила мое присутствие в своем теле, в тогда еще великой стране действовал закон, сурово запрещавший аборты, поэтому мать, у которой уже были двое маленьких, а третий рот в голодные времена казался более, чем лишним, скрепя сердце, позволила мне появиться на свет. Но свое отношение к лишнему рту она не изменила, поэтому меня растила и воспитывала бабушка – мамина мать.

Весной она забирала меня к себе в далекую лесную деревню, а осенью перебиралась к дочке в город – смотреть за внуками, вернее, внуком. Мать не любила ее приездов, но терпела; то ли в силу деревенского обычая, запрещавшего выгонять из дому родную мать, то ли из практических соображений: с появлением в нашем доме бабушки жизнь в нем становилась более упорядоченной и сытной. Каждый день в наш дом приходили люди, которым бабушка давала бумажки с молитвами или шептала эти молитвы над их головами, каждый из приходящих что-то да оставлял в благодарность, поэтому всем было хорошо. Особенно моему отцу: как минимум один из приходящих оставлял стеклянную емкость, укупоренную самодельной пробкой из скрученного газетного листа. По этой причине отец обожал тещу, а мать выходила из себя, в очередной раз обнаружив супруга в блаженном состоянии.

Бабушка была неграмотной, поэтому ее молитвы приходилось переписывать мне. В ту пору зимы заваливали наш маленький городок снегами до верхушек заборов, все мои сверстники до темноты гоняли на лыжах по пушистым склонам прилегавших к городу оврагов или резали коньками лед ручьев, а я вынужден был сидеть за столом в полутемном доме, выводя не устоявшимся детским почерком на вырванных из тетрадей листках в косую линейку непонятные слова. Мудрая бабушка платила мне за работу – когда 10, когда 15 копеек в день, что по тем временам было совсем неплохо. Но более хитрые старшие брат с сестрой, пользуясь моей наивностью, выманивали у меня эти деньги и с удовольствием тратили на кино и конфеты, не забывая при случае посмеяться над несообразительным младшим. Эта привычка сохранилась у них и в последующем, когда оба выросли и обзавелись семьями. Но к тому времени младший брат тоже поумнел, деньги попрошайкам давать перестал, поэтому очень скоро потерял обоих – бескорыстно поддерживать родственные связи с бизнесменом брат с сестрой не захотели…

Самой лучшей порой для меня в детстве было лето. Мы с бабушкой уезжали в деревню и целыми днями пропадали в лесу, собирая травы, грибы, ягоды. Часть собранного бабушка сдавала заготовителем, часть сушила на шестках у печи либо в самой печи, а затем давала приходящим к ней людям. Ее старенький домик стоял на краю деревни, у самого леса, но дорогу к нему знали на много километров вокруг. Не раз к нам в окно стучали ночью, и бабушка открывала всем. Только однажды на моей памяти она отказала, и это произошло днем. Страшно худой, немолодой, обросший густой щетиной мужик сидел на лавочке у калитки нашего дома и плакал, но бабушка (мы возвращались из леса) прошла мимо, поджав губы, словно и не увидав посетителя.

– Баб, там человек, – стал дергать ее за руку я во дворе, – он плачет…

– Пусть плачет! – со страшно сухим лицом ответила мне бабушка, оттолкнув мою руку. – Я не так плакала, когда немцы застрелили твоего деда, а он прибег и увел коровку со двора. У него стало пять коров, а у меня – ни одной. У меня двое маленьких без молока померли, а они смеялись и радовались. Пусть теперь плачет…