Гилберт Честертон - Мудрость отца Брауна (рассказы)

– Доктор! – восторженно вскричал он. – Вы – великий поэт! Вы, словно Бог, вызвали тварь из небытия. Насколько это чудесней, чем верность фактам! Да факты просто смешны, просто глупы перед этим!

– Не понимаю, – высокомерно сказал Гуд. – Факты мои неоспоримы, хотя и недостаточны. Я отдаю должное интуиции (или, если вам угодно, поэзии) только потому, что собраны еще не все детали. Мистера Кана нет…

– Вот-вот! – весело закивал священник. – В том-то и дело – его нет. Его совсем нет, – прибавил он задумчиво, – совсем; совершенно.

– Вы хотите сказать, его нет в городе? – спросил Гуд.

– Его нигде нет, – ответил Браун. – Он отсутствует по сути своей, как говорится.

– Вы действительно полагаете, – улыбнулся ученый, – что такого человека нет вообще?

Священник кивнул.

Орион Гуд презрительно хмыкнул.

– Что ж, – сказал он, – прежде чем перейти к сотне с лишним других доказательств, возьмем первое – то, с чем мы сразу столкнулись. Если его нет, кому тогда принадлежит эта шляпа?

– Тодхантеру, – ответил Браун.

– Она ему велика! – нетерпеливо крикнул Гуд. – Он не мог бы носить ее.

Священник с бесконечной кротостью покачал головой.

– Я не говорю, что он ее носит, – ответил он. – Я сказал, что это его шляпа. Небольшая, но все же разница.

– Что такое? – переспросил криминолог.

– Нет, подумайте сами! – воскликнул кроткий священник, впервые поддавшись нетерпению. – Зайдите в ближайшую лавку – и вы увидите, что шляпник вовсе не носит своих шляп.

– Он извлекает из них выгоду, – возразил Гуд. – А что извлекает из шляпы Тодхантер?

– Кроликов, – ответил Браун.

– Что? – закричал Гуд.

– Кроликов, ленты, сласти, рыбок, серпантин, – быстро перечислил священник. – Как же вы не поняли, когда догадались про узлы? И со шпагой то же самое. Вы сказали, что на нем нет раны. И правда – рана в нем.

– Под рубашкой? – серьезно спросила хозяйка.

– Нет, в нем самом, внутри, – ответил священник.

– А, черт, что вы хотите сказать?

– Мистер Тодхантер учится, – мягко пояснил Браун. – Он хочет стать фокусником, жонглером и чревовещателем. Шляпа – для фокусов. На ней нет волос не потому, что ее носил лысый Кан, а потому, что ее никто не носил. Стаканы – для жонглирования. Тодхантер бросал их и ловил, но еще не наловчился как следует и разбил один об потолок. И шпагой он жонглировал, а кроме того, учился ее глотать. Глотанье шпаг – почетное и трудное дело, но тут он тоже еще не наловчился и поцарапал горло. Там – ранка, довольно легкая, а то бы он был печальней. Еще он учился освобождаться от пут и как раз собирался высвободиться, когда мы ворвались. Карты, конечно, для фокусов, а на пол они упали, когда он упражнялся в их метании. Понимаете, он хранил тайну, фокусникам нельзя иначе. Когда прохожий в цилиндре заглянул в окно, он его прогнал, а люди наговорили таинственного вздора, и мы поверили, что его мучает щеголеватый призрак.

– А как же два голоса? – удивленно спросила Мэгги.

– Разве вы никогда не видели чревовещателя? – спросил Браун. – Разве вы не знаете, что он говорит нормально, а отвечает тем тонким, скрипучим, странным голосом, который вы слышали?

Все долго молчали. Доктор Гуд внимательно смотрел на священника, странно улыбаясь.

– Да, вы умны, – сказал он. – Лучше и в книге не напишешь. Только одного вы не объяснили: имени. Мисс Макнэб ясно слышала: «Мистер Кан».

Священник по-детски захихикал.

– А, – сказал он, – это глупее всего. Наш друг бросал стаканы и считал, сколько словил, а сколько упало. Он говорил: «Раз-два-три – мимо стакан, раз-два-три – мимо стакан…»

Секунду стояла тишина, потом все засмеялись. Тогда лежащий в углу с удовольствием сбросил веревки, встал, поклонился и вынул из кармана красно-синюю афишу, сообщавшую, что Саладин, первый в мире фокусник, жонглер, чревовещатель и прыгун, выступит с новой программой в городе Скарборо в понедельник, в восемь часов.

Прославленный Мускари, самобытнейший из молодых итальянских поэтов, быстро вошел в свой любимый ресторан, расположенный над морем, под тентом, среди лимонных и апельсиновых деревьев. Лакеи в белых фартуках расставляли на белых столиках все, что полагается к изысканному завтраку, и это обрадовало поэта, уже и так взволнованного свыше всякой меры. У него был орлиный нос, как у Данте, темные волосы и темный шарф легко отлетали в сторону, он носил черный плащ и мог бы носить черную маску, ибо все в нем дышало венецианской мелодрамой. Держался он так, словно у трубадура и сейчас была четкая общественная роль, как, скажем, у епископа. Насколько позволял век, он шел по миру, словно Дон-Жуан, с рапирой и гитарой. Он возил с собой целый ящик шпаг и часто дрался, а на мандолине, которая тоже передвигалась в ящике, играл, воспевая мисс Этель Харрогит, чрезвычайно благовоспитанную дочь йоркширского банкира. Однако он не был ни шарлатаном, ни младенцем; он был логичным латинянином, который стремится к тому, что считает хорошим. Стихи его были четкими, как проза. Он хотел славы, вина, красоты с буйной простотой, которой и быть не может среди туманных северных идеалов и северных компромиссов; и северным людям его напор казался опасным, а может – преступным. Как море или огонь, он был слишком прост, чтобы ему довериться.