Митч Каллин - Пчелы мистера Холмса

А потом слова будто бы пошли прежде мыслей, легко заполняя страницы. Слова сами толкали его руку вперед, одновременно унося его назад, назад, назад, — за сассекское лето, за недавнюю поездку в Японию, за обе Великие войны — в мир, который цвел, перетекая из конца одного века в начало другого. Он не прекращал писать до восхода солнца. Он не останавливался, пока не извел почти все чернила.

Как подтверждают опусы Джона, я нередко бывал не слишком щепетилен в расследовании и не всегда бескорыстен в своих поступках; в этой связи, дабы сказать правду о моих намерениях касательно фотографии миссис Келлер, нужно признаться, что никакой действительной нужды в ней не было. Дело было раскрыто еще до ухода из магазина Портмана тем вечером, в четверг, и я мог бы тогда же сказать все мистеру Келлеру, если бы лицо этой женщины не влекло меня по-прежнему так сильно. Я знал, что, отложив последний разговор, я смогу вновь увидеть ее, но в лучших обстоятельствах.

Фотография тоже была нужна мне по причинам личного свойства, и я хотел оставить ее у себя в счет платы. В тот вечер, когда я сидел в одиночестве у окна, эта женщина по-прежнему легко прогуливалась в моих мыслях — зонтик поднят высоко к солнцу, оберегая алебастровую белизну ее кожи, — а ее застенчивое лицо смотрело на меня с моего колена.

Но прошел не один день, прежде чем мне представился случай уделить ей все свое внимание. До этого мои силы употреблялись к делу великой важности, которое поручило мне французское правительство, — это было скверное дело, в котором фигурировало ониксовое пресс-папье, украденное в Париже со стола одного дипломата и припрятанное под половицей в театре Вест-Энда. Но и тогда эта женщина не выходила у меня из головы, ее явления становились все причудливее, они приводили меня в замешательство и в то же время волновали, будучи, однако, не чем иным, как порождением моей фантазии. Мне тем не менее достало проницательности понять, что эти навязчивые мысли о ней основывались на иллюзии и в силу этого, всего вероятнее, на них не стоило полагаться; и все же я не мог не признать, что, когда я бывал захвачен подобными глупыми вымыслами, во мне зарождались труднообъяснимые порывы, — потому что нежность, которую я испытывал, на этот раз лежала за пределами разумного.

Итак, в следующий четверг я соответствующим образом изменил свою наружность, серьезно поразмыслив над тем, какое принять обличье для встречи с необыкновенной миссис Келлер. Я выбрал Стефана Петерсона, неженатого книголюба средних лет, доброго, если не слабоватого, нрава — близорукого, в очках, человека в поношенном твидовом костюме, с привычкой нервически проводить рукой по косматым волосам, безотчетно подергивая свой синий аскотский галстук. — Прошу прощения, мисс, — сказал я, косясь на себя в зеркало; я подбирал вежливые и робкие слова, с которыми мой персонаж обратится к миссис Келлер. — Простите, мисс… Прошу прощения…

Пристраивая галстук, я решил, что его увлечение флорой должно будет потягаться с ее любовью ко всему, что цветет. Всклокочивая волосы, я уже твердо знал, что он как никто другой обожает сентиментальную литературу. Он ведь заядлый читатель, ставящий отрешенную отраду, которую находит в книге, выше почти всякой человеческой связи. Но в глубине души его томит одиночество, с возрастом он стал задумываться над ценностью крепких отношений. Это привело его к изучению тонкого искусства хиромантии, оно для него было скорее способом входить в общение с другими людьми, чем средством узнавать грядущее; если в его руке оказывалась подходящая ладонь, ему казалось, что ее летучее тепло придаст ему сил на месяцы.

Сейчас я уже не могу разглядеть себя за своим собственным созданием; в моих воспоминаниях о том дне меня нет. Не я, а Стефан Петерсон шел в гаснущем свете солнца, опустив голову и ссутулясь, — спотыкливая, неказистая фигура, оглядчиво бредущая к Монтегю-стрит. На ней не задерживался взгляд, в ней не было ничего приметного. Для проходивших мимо он был совершенно незапоминающимся существом.

Но он не забывал о своей задаче — дойти до магазина Портмана раньше, чем там окажется миссис Келлер. Войдя в магазин, он тихо миновал конторку, за которой, как в прошлый раз, хозяин читал книгу — увеличительное стекло в руке, лицо над самой страницей — и не узнал, что Стефан только что был в двух шагах от него; но пока он шел вдоль шкафов, слух хозяина тоже вызвал у него сомнение, потому что старичок не пошевелился ни когда заскрипела на петлях дверь, ни когда дверь закрылась и табличка со словом «Открыто» стукнула в стекло. Стефан ступал сумрачными проходами между шкафами, шел сквозь пыль, кружившуюся в тусклых солнечных лучах; чем дальше заходишь в магазин, сознавал он, тем темнее делается впереди — и вскоре все перед ним покрыла тень.