Кристофер Фаулер - Комната воды

Они стояли в самом центре Брик-лейн, заслоняясь зонтами от брызг, летящих из сломанных водосточных труб. Рядом с ними два юных индийца пытались затащить вешалку с красными кожаными куртками в тесный магазинчик на первом этаже. Давным-давно, в шестнадцатом веке, в этих местах занимались обжигом плитки и кирпича. Запах обожженной плитки пропитал стены домов, но сейчас в воздухе сладко пахло кардамоном и карри. Даже непрерывный дождь не мог рассеять этого благоухания. Доминантой одного конца улицы была пивоварня Трумена, бывший «Черный орел» (ныне – художественная галерея), но, по существу, здесь царила атмосфера индийской общины, безболезненно трансплантированной сюда из далеких южных краев, заменившей методистов, французов-протестантов и евреев, по очереди населявших этот район. Кое-где еще оставались следы прежних обитателей: круглосуточная лавка, где торговали багелями, обветшалая часовня, но теперь здесь в основном обретались индуисты и мусульмане – таксисты, хозяева ресторанов, кафе, галантерейных лавок. Люди были повсюду – даже в этот поздний час, под проливным дождем, они носились по улице с рубашками в полиэтиленовых упаковках, шлепали по лужам с кучей вешалок или снедью в желтых полистирольных коробках.

– Прикрой меня, старина. Это рассчитано только на врезные замки, так что молись, чтобы этот замок не был барабанным.

Мэй просунул титановую петлю сквозь щель в узкой коричневой двери и накинул ее на язык замка. Замок поддался, и через мгновение дверь со щелчком отворилась, впуская незваных гостей в темный коридор.

– Погоди, я зажгу свет.

Ни один из детективов не имел огнестрельного оружия, но оба придавали большое значение осветительным приборам. Вот и сейчас Мэй с гордостью достал из пальто большой фонарь для кинотеатров. Этот «Валиант» с красным колпачком он получил в 1968 году от билетерши в кинотеатре «Эй-би-си» в Блэкхите. Теперь он помнил о ней только одно: она дала ему пощечину примерно на середине фильма «Они пришли ограбить Лас-Вегас».

Луч фонаря осветил коридор, извилистый, точно лабиринт. Сырая коричневая дорожка покрывала прогнившую деревянную лестницу. Ноздри наполнил едкий запах плесени. В доме едва ли что-то изменилось со времен ткачей-гугенотов. Когда детективы пересекли покатую лестничную площадку, на окно обрушился каскад воды, которая стала просачиваться сквозь щелястую раму ручейками табачного цвета.

– По-моему, тут деньгами не пахнет, – заметил Брайант. – Любопытно, как он собирается платить Гринвуду?

– Пожалуй, надо сообщить Дженис, где мы находимся. Я оставил мобильник в машине. А твой где?

– Да никак не припомню, когда звонил в последний раз.

Артур разглядывал обшарпанный потолок, думая, как объяснить напарнику, что снова потерял телефон. Чтобы отвлечь внимание Джона, а заодно сделать передышку во время подъема по мрачной лестнице, он приостановился и отвинтил крышку гравированной оловянной фляги.

– Что-то я после кофе разохотился. На-ка глотни вот этого, подзарядись.

Мэй отхлебнул из фляги и закашлялся:

– Что это за гремучую смесь ты пьешь?

– Греческое шерри-бренди на удивление хорошо идет с рыбой, – сообщил Брайант, забирая флягу. – Конфисковано в кипрском ресторане на Холлоуэй-роуд – они торговали без лицензии, к тому же потолки у них из асбеста. Проходимцы настаивали это пойло в бочке на задворках заведения.

– Не устаю удивляться твоим вкусам.

Чем выше они поднимались, тем сумрачнее становилось.

– Осторожно – прогнившая половица, – предупредил Джон.

– Подожди минуту.

Артур остановился на лестничной площадке, чтобы отдышаться. «Как стыдно, – подумал он, с трудом ловя воздух, обжигающий ему легкие. – Расследование сорвалось из-за того, что жалкий старпер не смог преодолеть пять этажей, не останавливаясь на каждой площадке». Снова взявшись за перила, он последовал за Мэем на следующий этаж. Капитуляция в его планы не входила.

Поскольку ум Брайанта был столь активен, Мэй иногда забывал, что тело партнера дает сбои. Восемь лет назад у Артура случился сердечный приступ – в самый разгар утомительного расследования. Доктор настоятельно рекомендовал ему сократить рабочий день, но тот стал работать даже больше, чем раньше. Правда заключалась в том, что он ненавидел отсутствие четкой структуры, которым неизбежно сопровождалось одиночество. Самые долгие каникулы – две недели – ему пришлось выдержать в восемнадцатилетнем возрасте, и с тех пор он ничего не мог поделать со своей привычкой работать без выходных.