Константин Тарасов - Следственный эксперимент

Я почти уверен, что поспешил уйти из костела, но возвращаться уже поздно — момент утерян, то есть не совсем утерян, думаю я, просто он отодвинулся на час. Я прочитаю показания, мы поужинаем и начнем следующий тур знакомства.

Для опроса свидетелей Максимов предоставил свой кабинет, и когда я туда вхожу, там по сторонам большого пустого стола сидят — сбоку Саша, лицом ко мне Фролов, а напротив него девушка с изящной, на мой взгляд, фигуркой. Вспомнив рассказ ксендза, я определяю, что эта свидетельница — дочь органиста, Валя Луцевич, студентка консерватории. Быстролетный взгляд в мою сторону, а вернее, на скрип отворившейся двери, позволяет мне зафиксировать ее профиль и анфас. Говорят, среди музыкантов самым некрасивым был Паганини; так вот, напротив Фролова сидит Паганини в юбке, правда, с русыми волосами — славянский образец.

Наверное, за фортепиано или за органом, думаю я, она мила, обаятельна, и какой-нибудь в такой же степени некрасивый музыкант влюбится в нее насмерть, но в других кругах это узкое лицо, длинный нос, вытянутый подбородок поклонников не привлекут. Впрочем, насколько можно понять, и ее ничто, кроме музыки, не интересует. Даже происшедшее в костеле убийство она восприняла без эмоций, говорит о нем по-деловому, экономя свое время.

Я читаю показания свидетелей и одновременно слушаю четкий ее рассказ, разыгрывая его в воображении, как череду маленьких сценок. Вот папа Вали сидит за кафедрой и показывает дочери экзерсис. Вот Валя садится на табурет, некрасивое ее лицо озарено вдохновением. Вот папа указывает на ошибку. Вот Валя играет вновь. И ученье, по ее словам, продолжается около часа. Вдруг — истошный крик. Все сбегаются к исповедальне. Старая Ивашкевич обмирает: «Мертвец!» Дядя Стась (Буйницкий) галопом мчит в милицию. Дядя Адам застыл ни жив ни мертв. Вале мерещится, что человек шевелится. Дядя Адам, художник и Валин папа кладут человека на пол. Художник пытается нащупать пульс — пульса нет, старушка права — человек мертв. Вале становится страшно. Появляются милиционеры и разрешают выйти из костела.

— Понятно, — говорит Локтев.

— Вот и все, — заканчивает Валя.

Зато мне покамест кое-что непонятно. Поэтому я прошу у Фролова разрешения задать вопрос свидетельнице и, получив согласие, спрашиваю ее:

— В какое время вы пришли в костел?

— В половине двенадцатого.

— Точно в половине двенадцатого?

— Я не засекала время, ну, может быть, без двадцати двенадцать, но не позже.

Я ей верю, она не могла убить, если только не окажется, что убитый — преподаватель консерватории, ее учитель сольфеджио или чего-нибудь в этом роде.

Когда юная музыкантша покидает кабинет, я внимательно перечитываю протоколы, затем мы с Фроловым долго обсуждаем ситуацию и намечаем план моих действий. Затем Фролов уезжает, а мы с Сашей идем в ресторан, поскольку столовые и кафе уже закрыты. В ресторане, как водится, ссоримся с официанткой, которая свирепо убеждает нас, что мы ожидали ее не более десяти минут, хотя на часах Локтева — а у него японский хронометр — минутная стрелка проползла от девяти до половины десятого. Я пользуюсь случаем указать Саше, что люди воспринимают время субъективно, как, впрочем, и все остальное. Ресторан расположен при гостинице, номер для нас уже заказан, мы оформляем необходимые бумаги и направляемся с визитами — Саша к Белову и Жолтаку, я к ксендзу Вериго.

До костельной ограды мы идем вместе, и я прикидываю, как следует говорить с Беловым, как с Жолтаком, особенно с последним. Пообходительней с ним надо, поучаю я, помягче. Он, верно, прокуратуру, милицию, внутренние войска не очень любит, да и я его некстати напугал. Кто его знает, о чем он приходит в костел молиться, может, чтобы все такие органы бог наказал. Обиженный. На преступника, по-моему, не тянет, но и это надо проверить. А днем весьма осмотрительно в свидетели не попал, за круг вышел. Так что, возможно, хитрец. И знает что-то, холера, у дворников глаз наметанный, не удивлюсь, если главным свидетелем пройдет. И с ключом тут не все ясно. Начнет темнить — на слове не лови, потом разберемся. Если что важное, я здесь, у ксендза.

Зачем мне ксендз, я Саше объяснить не могу, и почему не беру его с собой — тоже не знаю; что-то меня тянет навестить ксендза, быть может, это любопытство — один на один провести часок с человеком духовного сана, давшим обет, посвятившим жизнь — всю жизнь! сорок лет! даже не верится — столь сомнительному делу, словом, с человеком, который мне непонятен.