Майкл Шейбон - Окончательное решение.

— Вся эта недавняя неразбериха… — вежливо подсказал старик. И добавил: — Без сомнения, ваш пасторский долг и обязательства…

— Нет, — проговорил мистер Пэникер. Он сразу стал трезвым и спокойным и в то же время почувствовал приступ нелепой благодарности — благодарности, которую испытывает или должен испытывать человек за то, что родился с руками и может помогать тем, кто родился безруким. — Конечно, не в этом дело.

Они доехали до поста. Двое вооруженных военных, одетых в тяжелые серые пончо, обступили «империю» с обеих сторон. Мистер Пэникер взялся открывать водительское окно и, чтобы ускорить процесс, несколько раз — по необходимости — с силой надавил вниз на край стекла.

— Цель приезда в Лондон?

— Цель?

Мистер Пэникер взглянул на старика, а тот с комической невозмутимостью на него.

— Да, — ответил мистер Пэникер. — Да-да, как же. Мы… э… мы приехали разыскивать попугая, не так ли?

Жена мистера Пэникера, к несчастью, подтверждая смысл мужней фамилии, страдала гефирофобией, то есть впадала в ужасную панику при пересечении любого моста. Когда везшая ее машина, автобус или поезд оказывались висящими над Тамаром, Эйвоном или Темзой, она забивалась глубоко в кресло, зажмуривала глаза и дышала носом коротко и со свистом, тихонько постанывая и сидя абсолютно неподвижно, как будто держала в ладонях чашку, наполненную до краев страхом, и боялась пролить даже каплю. Когда Пэникер вез старика через Кройдон, город так быстро и беспорядочно начал громоздиться вокруг них, что последний впал в беспокойство, сродни той же фобии. Свистящее дыхание носом, побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в колени, выступившие натянутые мышцы тощей шеи — во всем этом мистер Пэникер увидел свидетельство совершенно непреодолимого страха. Однако при въезде в Лондон глаза старика, в отличие от глаз миссис Пэникер, когда та оказывалась в западне посреди моста, были широко открыты. Старик по своей неисправимой природе, был человеком, рассматривающим все вокруг даже тогда, когда это все, как теперь, его ужасало.

— Вам нехорошо?

Целую минуту старик молчал и просто смотрел в боковое стекло на улицы проплывающего мимо южного Лондона.

— Двадцать три года, — прохрипел он, — 14 августа 1921-го. — Откуда-то из внутреннего кармана он достал платок, провел по лбу и промокнул уголки рта. — Воскресенье.

Назвав число и день недели своего последнего свидания с Лондоном, старик, кажется, в определенной степени обрел равновесие.

— Не знаю, что я… Глупо. Так много приходилось читать о разрушениях от бомбежек и пожаров. Я был готов увидеть руины. Признаюсь, я в определенной степени даже предвкушал — просто из некоего, ну, будем снисходительны и скажем «научного любопытства», что, знаете ли, увижу этот великий город лежащим грудой дымящегося пепла вдоль Темзы. Но, нет, наоборот, он…

Старик не мог найти подходящий эпитет. Они уже переехали реку и оказались зажатыми между возвышавшимися с обеих сторон черными автобусами. Ряды человеческих лиц смотрели на них сверху вниз с инквизиторским безразличием. Затем автобусы разъехались соответственно на восток и на запад, и, как бывает при открытии двух шлюзов, на старика и викария потоком обрушился старый город. В течение года, приведшего к шестому июля, мистера Пэникера больше всего поражала одна вещь — удивительная американизация Лондона: американские летчики и моряки, офицеры и солдаты-пехотинцы, американские военные машины на улицах, американские фильмы в кино, атмосфера громкой, вульгарной развязности, запах средств для укрепления волос, какофония разгулявшихся гласных — все это, он был готов допустить, скорее всего, являлось плодом его воображения. Однако же город стал для него более живым, одновременно ужасным и неотразимым, исполненным бурного, грубоватого добродушия, словно завоевание самой Европы, сейчас проходящее кровавые стадии в северной Франции, было всего лишь неизбежным взрывом и распространением джазоподобного сленга, неудержимого желания плясать чечетку.

— Это новое, — опять и опять повторял старик, тыча негнущимся крючковатым пальцем в какой-нибудь деловой квартал или жилой массив. — Этого здесь не было.

Его голос по мере углубления в перемены, произошедшие в Лондоне с того воскресенья 1921 года, упал до хриплого, потрясенного шепота. Мистеру Пэникеру показалось — а он обладал мощным воображением проповедника, — что старик, должно быть, испытывает (довольно поздно, по мнению викария) некое предощущение смерти или наблюдает саму ее природу. После долгого отсутствия в городе, в котором старик некогда властвовал тихо и незаметно, он, кажется, ожидал, что город, как и весь мир, когда мы покинем его, каким-то образом перестанет существовать. После нас хоть блицкриг. И вдруг, пожалуйста, он не только увидел продолжение существования города, но и безудержную, нечеловеческую силу его роста.