Екатерина Лесина: Черная книга русалки

– Ох ты, Господи. – Теща широко перекрестилась ножом.

– Ну а дальше ситуация вышла из-под контроля. Продавщица и бывшая одноклассница, которой вдруг вздумалось шантажировать, при этом она ссылалась на бывшую классную руководительницу, которая якобы знала о любви Макара, ну и об остальном догадалась... ее супруг-то с Макаровым дедом самогон гнал, а значит, и про хижину знал, и проговориться мог. Темнева-то он еще после похищения убрал, а вот с классной сомневался. До поры до времени сомневался, до шантажа. Вообще он уже видел угрозу там, где ее не было. И защищался как мог. А мог одним способом – убивая. Когда же понял, что следующим, кого придется убить, станет родной брат, то выбрал другой путь.

Антон Антоныч сглотнул, припомнив обугленный скелет, который удалось извлечь из остатков избушки. И запах его, прилипший, надоедливый, не одну неделю напоминавший о нерасторопности и недогадливости Шукшина, говоривший, что если б он хотел, то сумел бы успеть.

Успеть – и Лита-Аэлита осталась бы жива, и не пришлось бы думать, что делать с полупарализованным Груздановым. Или с несостоявшейся шантажисткой Клавой, что скоро выпишется из больницы. Поделись она догадками... поспеши бы тогда сам Шукшин...

Нет, никто его не винит, но разве этим совесть успокоишь?

И, спрыгнув с табуретки, Антон Антоныч решительно подошел к рулонам, поднял один, взвешивая и примеряясь взглядом, да поинтересовался:

– Мам, а клеить как будем? В стык или внахлест?

Теща зарделась. Она любила, когда с нею советовались.

– А по-моему, я похожа на идиотку. – Ксюха с раздражением накрутила длинную фату на рукав. Скривилась, выпятила нижнюю губу, демонстрируя обиду, но, поймав в зеркале свое отражение, расплылась в улыбке. – Теть Оль, ну зачем этот цирк? Для кого?

Ольга вздохнула. Объяснять в сотый раз, что цирк этот суть затея Ксюхиной же бабки при молчаливой поддержке, хотя отнюдь не одобрении, Юльки, она не собиралась. Хватит и того, что ее заставили участвовать.

Хотя нет, никто не заставлял... более того, как Ольга подозревала, если б не Ксюха, ее бы не пригласили. Кажется, даже считали виноватой, что предварительный план рухнул, попустительствовавшей знакомству столь неуместному, закрывавшей глаза на Пашкины поползновения

На том, что поползновения если и были, то много раньше, задолго до ссылки в загородный дом, ни Георгина Витольдовна, ни Юлька не заостряли внимания. Ну и пусть.

Плевать.

– Теть Оль, ну ты прямо как на похоронах! Никуда твой Вадик не денется. И вообще, поверь мне, – Ксюха погладила живот. – Иногда в любви следует идти на крайние меры.

Она была и права, и неправа одновременно. Она была молода и самоуверенна. Она хотела жить, и это, пожалуй, оправдывало все.

А Вадик и вправду не денется. На сегодня у них запланировано еще одно дело.

– Оставь в покое фату. И спину выпрями.

– Теть Оль, ты все такая же зануда!

Солнце бежит по скользким плиткам. Квадратные. А зайчики круглые. Двери – прямоугольные. Сегодня ей нравилось видеть в предметах форму.

– Здравствуй, – привычно сказал Другой-тот-кто-любит, протягивая руку – квадрат и пять пальцев-прямоугольников. А ногти овальные.

– Привет. Где она?

– Ольга? Они чуть позже придут. Как ты здесь? Не обижают? Скоро я заберу тебя отсюда, обещаю.

– Домой?

Домой ей хотелось, к озеру, к темно-зеленой воде, в которой тонет свет, к кривой коряге и рыбе, что скучает под нею.

– Домой, – пообещал он, улыбаясь. Сейчас снова заплачет. Почему он все время плачет? Разве она плохо себя ведет? Она ведь старается, ей хочется радовать и хочется домой. К озеру.

– Ольга и Вадим выступят в мою защиту на суде, адвокат считает, что причин, по которым могут отказать в опекунстве, нет, что...

Скучно.

– ...и я твой единственный близкий родственник...

Очень скучно. Скорей бы пришла она. И тот, который Остроносые Ботинки. В прошлый раз кубики принесли и альбом, а еще оранжевые апельсины.

Апельсины – это шар. Как солнце.

Солнце скользит по белой плитке, почти как по воде, вот только отражения нет.

Жарко, жарко, жарко... пляшет пламя по стене, дышит жаром, крутит болью, кожу сушит, жжет зло. И кривятся на стене тени, огнем рожденные, желтые да рыжие, тянут руки, зовут.

– Микитка!

Звон колокольчиков, серебро сквозь пальцы сыпется, летит на укатанные до камня колеины.

– Ми-и-икитка!

Шелестит трава, катит волны зеленые, подымает ввысь, и опускаются они уже не душным запахом старого сена, но влагою ледяною, оплетают руки оковами, тянут на дно, а оттуда уже щерится зубами чудо-рыба, царь-щука.