Йенс Шпаршу - Маска Лафатера

— Эллен, это ведь фильм! Естественно, сценарий приходится переписывать много раз!

— Ну да! Весь мир — всего лишь игрушка. А ты делаешь с ним то одно, то другое, смотря что в голову взбредет. Выходит, так?

— В чем ты меня, собственно, обвиняешь?

— Ни в чем.

— Это все?

— Да.

— И только-то, — с горечью пробормотал я…

Вечером в постели. Мы долго лежали параллельно друг другу — две молчаливые прямые. В бесконечно темной ночи. Не пересекаясь.

Я повернулся к ней. Неожиданно она прижалась ко мне. Голова ее покоилась на моей ровно вздымающейся груди — моя пижамная рубашка пропиталась влагой.

— Эй! — ласково окликнул я. — В чем дело? Я ведь рядом.

— Нет, ты очень далеко.

В субботу, в первой половине дня.

У Эллен были еще кое-какие дела в городе. Я остался в квартире один. Уже собрался было сделать себе пару пометок на тему «Пластические операции и Лафатер», чтобы не быть уж совсем неподготовленным, когда позвонят из редакции.

Вдруг в дверь застучали. Снова и снова.

Я бесшумно отодвинул стул назад, взявшись за подлокотники, тихо встал и прокрался к двери. Рывком распахнул ее…

Беньямин! Наспех накинутая куртка, торчащий спереди из штанов край рубашки, расшнурованные ботинки — таким он предстал передо мной. С грязной, перепачканной физиономией, уставившись на меня в упор. Его светлые голубые глаза — единственный просвет во всем этом жутком зрелище.

Даже то, как резко я рванул на себя дверь, похоже, не произвело на мальчика особого впечатления.

Я склонился к нему:

— Ты уже читать умеешь?

Беньямин капризно мотнул головой.

Ну ладно. Я пошел на уступку и постучал пальцем по вывеске на двери — дверной табличке, которую я на всякий житейский случай прихватил с собой из трехзвездочной бетонной гостиничной коробки в Гамбурге:

— Здесь написано: «Просьба, не беспокоить!»

Беньямин смотрел на меня, широко раскрыв глаза.

— Причем на трех языках мира.

Он кивнул.

Я присел на корточки и попытался столковаться по-хорошему:

— Слушай, приятель. Мне нужно позаниматься.

Беньямин холодно взирал на меня, потом снова затряс головой.

Я выпрямился рывком, так быстро, аж в глазах потемнело. Мое дружелюбие словно ветром сдуло.

— Почему ты мне все время мешаешь?

— Я пойду сейчас вниз, к Кевину. Потом поможешь мне подзубрить.

— Я же тебе сказал, что мне некогда.

— А я маме пожалуюсь!

И тут же он выскочил из квартиры, побежал вниз по лестнице.

— Беньямин!

Я хотел его вернуть, но с лестничной клетки донеслось лишь решительное «Нет!»; да не простое, а воюще протяжное: «Не-е-ет».

Я прислонился к дверному косяку, закрыл глаза. Беньямин! Да уж! Когда у нас дома, в четырех родных стенах, начинается заварушка, у нее есть имя, и начинается она на Б.!

Скорее назад, к столу, попытаться сконцентрироваться, поймать упущенную нить. Нет, не вышло…

Между прочим, вот тоже неплохой вариант: дети Лафатера, Наттеляйн и Генрих, застрелили Энслина! Шутки ради, а может, случайно или — почему бы и нет — им просто было скучно.

Я еще раз пробежался по факсу Хафкемайера:

…попытка небезынтересная, хотя у меня и есть решительные, отчасти принципиальные возражения, которые нам нужно вскоре непременно обсудить!

Теперь я осознал, что в душе все-таки ожидал другого: возвращаюсь и нахожу телеграмму — если рассуждать логически, такую:

Великолепно! — Хафкемайер.

Или хотя бы такую:

Читая, разрыдался от счастья!

Но чтобы так?..

С момента, когда я вернулся, прочтение факса было единственным стоящим занятием, к которому мне удалось себя принудить.

Возвратившись, я погряз в своем кресле, будто в трясине глубокой, отчаянной безнадеги. Пальто еще не снял. Жарко. Но я просто не в состоянии его снять. Лишь до половины расстегнул обессилевшей рукой. Еще предстояло распаковать чемодан. А побриться так и вовсе необходимо. Но сил нет. Полное изнеможение. Сижу в комнате, безжизненный, чуждый сам себе, словно неодушевленный предмет. Ноги вытянуты куда-то вдаль. И там, вдалеке, возвышались два ботинка. Ко мне они отношения не имели. Я откинул голову назад. Вообще-то прекраснее всего было бы прервать мой затянувший визит в этот мир.

Какой ошибкой была вся моя жизнь, мне стало ясно по прибытии на вокзал Вюлишхайма; если точнее, в момент, когда я увидел эту закопченную палатку-гриль, во мне вдруг проснулось что-то вроде «чувства родины». И когда я шагал вверх по склону, минуя наглухо отгороженные от улицы частные домики, своими металлическими рамами напоминающие особо охраняемые объекты за какой-нибудь занавеской — решеткой? — по временам возникала фигура одного из пожизненно приговоренных… — на секунду у меня и впрямь мелькнуло слабое, невнятное ощущение, что я возвращаюсь «домой».