Йенс Шпаршу - Маска Лафатера

В природоведческом журнале дама вычитала о некоем опыте, проведенном на шимпанзе. Коэффициент их умственной выработки (Задание: «Как добраться до банана, подвешенного за пределами клетки?») целиком и полностью зависел от того, как долго обезьян перед этим не кормили. Голод обострял предприимчивость. То есть чем голоднее, тем умнее. Нельзя ли то же самое — вот ее вопрос — сказать и о людях искусства?

— Еще как, — ответил я, неопределенно улыбаясь.

А сам вспомнил, как, бывало, удрученный превратностями судьбы, тяжелой поступью возвращался домой с распечаткой моего банковского счета, поднимался по лестнице, чтобы наверху, в квартире, следуя законам гравитации, рухнуть на софу и там, наедине с собой, лелеять одинокие умозаключения грандиозных масштабов, увы, до сих пор так и не увидевшие своего воплощения.

Дама расцвела, до упоения довольная тем, что ей буквально удалось раскрыть остальным слушателям глаза на взаимосвязь природы и человека. Только Бенно, книготорговец, качал головой. Видимо, ее вопрос показался ему циничным. Мне нет. Такова жизнь, дорогой мой Бенно, — в конце концов, я ведь распростерт здесь на казенном кожаном диване, выставленный на всеобщее обозрение.

А в общем, дискуссия прошла без эксцессов, если, правда, забыть об одной особе, начавшей свой вопрос словами:

— В вашей книге «Качели расста…»

— Кочевники, — тихо подсказал я.

Читательница меня не поняла. По залу пронесся веселый гул, и Бенно пришлось прояснить это маленькое недоразумение.

Под конец — я, уже готовый подняться с места, сунул руку в карман, чтобы взять трубку, — еще одна, с виду испуганная читательница пролепетала:

— Я хотела спросить вас совсем о другом…

— Да, пожалуйста.

— Почему вы пишете?

Не обошлось-таки без острых углов! Как часто я ставил себе цель найти наконец емкий, лаконичный ответ на этот снова и снова всплывающий на поверхность вопрос всех вопросов — так до сих пор и не нашел. Откровенно говоря, я никогда толком не мог понять смысла этого вопроса. На сей раз опять пришлось выкручиваться, но это было принято как должное. В действительности никто и не рассчитывал услышать настоящее объяснение. Это скорее напоминало игру. И моим явившимся-таки кружными путями на свет божий ответом, что на самом-то деле об этом ничего однозначного сказать нельзя, все остались довольны, поскольку ничего другого и не ждали.

После чтения — я как раз собирал вещи — к моему столику подошел молодой человек. У него был еще один вопрос:

— Что, собственно, движет вами, когда вы пишете?

Я долго смотрел на него, размышляя — а и правда, что?

— Знаете, ведь в конечном счете все мы находимся в вечном поиске самих себя. Я сейчас говорю не о свободе и тому подобных вещах. Важно другое — найти собственное «Я».

— То есть идентификация личности?

— Да, можно и так сказать, вполне. Хоть я и не люблю этого термина. Звучит грубо, примерно как «А ну заткнись» или «Кончай с ним». Человек может стать совершенно другим, если будет просто самим собой.

— А вам это удалось?

— Ну да, во всяком случае, я стараюсь.

Либо молодому человеку такого ответа показалось недостаточно, либо у него были еще другие вопросы — как бы то ни было, уходить он явно не спешил. Он рассказал мне, что работает в городском архиве, и немного о том, с чем там приходится сталкиваться…

— Я мог бы об этом целый роман написать!

Звучало угрожающе! А по тому, как он это произнес, можно было поверить, что он не шутит. И действительно, немного позже, когда я попытался указать ему на множество бесценных преимуществ стабильного куска хлеба, молодой человек вдруг объявил:

— Дело в том, что я тоже пишу.

Я отечески потрепал юношу по плечу:

— Ну, вот видите, тогда мне вам больше и рассказывать ничего не надо.

Разочарованно кивнув, он поплелся к своей подружке. Она ждала у входа и теперь тихо ему что-то говорила.

Вечером, в отеле, я сделал себе пометку: в кои-то веки надо все же придумать пару убедительных ответов на вопрос «Почему вы пишете?» и в свободное время хорошенько их заучить.

Заснуть я еще долго не мог.

Вечер выдался неспокойный. Ветви каштанового дерева нервно раскачивались вверх и вниз, превращая мирно горевший на тротуаре железный фонарь в некий маяк, подающий странные, неведомые сигналы.

Около полуночи я снова, как тогда в поезде, стал перебирать письма из лафатеровского архива. Полистал и остановился на октябре 1775 года.