Стивен Котлер - Азимут бегства

Он шел на запад по длинному, узкому языку рассвета. За его спиной высилась гряда гор, уходящих вершинами в небо. На этих вершинах были и его следы — и пятна примятой травы там, где он ставил палатку на время стоянок. К этим стоянкам вел долгий бесцельный путь, отмеченный следами его ног и примятой травой, а где-то далеко-далеко позади, в прошлой жизни, остались его родители, остались одни в большом и пустом без него доме, мучительно гадая, куда ушел их единственный сын.

Зима миновала. Скоро его фотографии начнут появляться на столбах и заборах вместе с портретами других сыновей, потерянных, оставленных или просто не желающих быть найденными. Но что проку в этих фотографиях? На какой-то бензоколонке он перекрасил волосы, а кроме того, потерял невинность, отдав ее длинноногой наезднице Линде на сеновале техасской фермы.

Раннее утро. Санта-Фе. Ничем не примечательное место. Он сидит на скамейке под плакучей ивой. В кронах деревьев шумит ветер; с севера, где, наверное, рождается ураган, доносится глухой рокот. Рыночная площадь — заросшая травой поляна. Еще очень рано, и кроме пикапа, припаркованного в северо-западном углу площади, на улицах не видно ни одной машины. Откуда-то издалека доносятся звуки сальсы. Ритм завораживает, но он настолько быстр, что ни один танцор не смог бы двигаться ему в такт.

Напротив, под навесом большой веранды, индейцы начинают раскладывать свой нехитрый товар. Свежий хлеб, горшки, украшения, пушистые шерстяные одеяла — все это аккуратными рядами выкладывают на твердую землю. Во всем этом есть что-то медлительное, стариковское и болезненное. Индейцы знают, что погода может в любой момент испортиться, что немногочисленные туристы, каким-то чудом оказавшиеся здесь, еще мирно спят, — они знают, но у них уже давно не осталось иного выбора. Он смотрит, как они ползают — да, именно это слово подходит здесь лучше всего — под навесом, и вдруг понимает, что в этой тишине, в этой серости наступившего утра и в нарастающем рокоте надвигающегося урагана для них есть нечто такое, что навеки останется недоступным для него самого.

Он прикрывает сигарету ладонью, клуб дыма повисает в тяжелом, почти неподвижном воздухе. Облачко дыма задерживается у рта немного дольше, чем обычно. Это не трюк, просто так получилось. Просто так устроен мир в этом странном месте.

С противоположной стороны площади на него внимательно смотрит какая-то старуха. Она не индианка, хотя с первого взгляда ее трудно от них отличить. Такая же тощая и жилистая. Выцветшие глаза, серые, как пепел. На старухе поношенные джинсы и ковбойские ботинки, протертые в самых необычных местах. Такое впечатление, словно их развернули, перекроили и сшили заново вопреки здравому смыслу. Это было понятно — к вещам привыкаешь и привязываешься больше, чем к людям.

Он живет здесь уже неделю и почти каждый день видит ее. Передвигается она как старая учительница истории, и он думает, что долго она не продержится.

Старуха смотрит на него с таким безразличием, словно он — никому не нужная вещь, случайно попавшаяся ей на глаза. Если сейчас он встанет, повернется и навсегда уйдет, то это произведет на нее не большее впечатление, чем то, что она никогда не читает утренних газет.

Он не собирается занимать этой старухой свою голову, во всяком случае, пока не собирается. Просто какая-то часть его существа всегда будет склонна к таким играм.

Дождь начинается как звук. Сначала он думает, что звук этот доносится из динамика; музыкальный ящик в забегаловке выдает латиноамериканские ритмы, как приправу к несвежим блюдам. Ливень начинается лениво и не спеша, капли падают с долгими промежутками, но он слышит нарастающий шипящий шелест травы: холодный дождь с черного неба — так всегда бывает в пустыне. Может быть, ливень разразится не сразу, и он успеет вернуться на свою стоянку или дойти до библиотеки — пока он не решил, на что потратит день. Тяжелые капли начинают сыпаться чаще. Он понимает, что надо уходить на равнину.

Индейцы не двигаются с места. Для них это просто еще один ливень, который придется переждать.

Он пересекает улицу и по ступенькам крыльца поднимается в бар. Его походка — не средство передвижения, ее нельзя назвать неспешной, шаркающей, развалистой или еще как-нибудь в подобном роде. Нет, он выступает, развернув квадратные плечи, вскинув подбородок и глядя прямо перед собой глазами цвета газонной травы. На улице уже образовались лужи, и он оставляет мокрые следы, войдя в бар. Для выпивки еще слишком рано, к тому же у него нет документов, да и что проку, если бы они были, — ведь ему нет еще и семнадцати лет. Но в такой дождь кто придерется к такой мелочи? Он незаметно проскальзывает в зал и занимает стул, три-четыре человека уже сидят за столиками, прихлебывая горячий кофе.