Артур Конан Дойл - Секрет комнаты кузена Джеффри

Я вспомнила бедную невесту из старой баллады «Ветка белой омелы», и слёзы, которых у меня не хватило, чтобы заплакать в своём бедственном положении, полились потоком при воспоминании о какой-то страшной истории, давным-давно закончившейся благополучно. Да и была ли она на самом деле? Медленно — о, как медленно! — тянулись томительные часы, и волей-неволей я уверилась в том, что мои худшие опасения, похоже, сбылись. Несомненно, уже давно день, хотя в моей темнице, в этом узком гробу, день и ночь были неразличимы. Казалось, с того часа, как кончился бал, прошла целая вечность; казалось, что я сижу взаперти уже давно. Меня пронизывал холод, горло горело от жажды, обморочная слабость сковала конечности, и это только подтверждало мои страшные догадки. Неужели это первые признаки медленной агонии, а за ней неминуемо последует смерть?

При этой мысли мной овладел безумный ужас, всё моё самообладание как рукою сняло, и я вскричала в отчаянии:

— Неужели мне не поможет никто? Никто не услышит? О Боже, я не могу! Как, я умру здесь?! Я не могу умирать так! — И я завизжала, надрывно, истошно.

И вдруг — о радость! — мне ответили. Послышался чей-то голос, громкий, сильный, хотя звучал он довольно странно: приглушённо, однако же где-то поблизости.

— Что такое? Что за чертовщина! Что бы это значило?

— Ах, это ты, Хью? Это я! Я! Выпусти меня отсюда!

— Кэтти?! Где же ты? Я не вижу. Твой голос точно из стены доносится.

— Я и есть в стене. Я уверена, это то самое потайное место. А впрочем, не знаю, что тут. Какой ужас я пережила, сколько кошмаров! Ты не можешь вывести меня отсюда? Хью! Милый дорогой Хью!

— Разумеется, выведу. Только, чёрт побери, как ты туда проникла?

— Из этой жуткой комнаты! Комнаты кузена Джеффри. Я ночевала в ней вместо Би.

— Ах, вот что. Тогда мне лучше пройти в неё с другой стороны. Я сейчас приду.

И голос его отдалился; я всё гадала и не могла понять, откуда говорил со мной Хью. Только что страшное чувство одиночества снова начало овладевать мной, я услышала долгожданные звуки: торопливые шаги, скрип открывающихся дверей, а затем его бодрый, жизнерадостный голос, всегда такой милый моему сердцу — о, как мне радостно было услышать его теперь! Он прозвучал за противоположной стеной, на сей раз гораздо отчётливее.

— Кэтти, откликнись! Ума не приложу, где ты?

— Я здесь! Здесь! Ах, не оставляй меня одну! Прошу тебя. Я упала: должно быть, наступила на потайную пружину. Где я?

— Удивительно! Просто непостижимо! Бедная моя Кэтти! Ты кажется в наружной стене. Занятное дело, нечего сказать!

Через минуту он заговорил спокойным и серьёзным тоном, но мои нервы ещё долго не могли успокоиться.

— Кэтти, я должен оставить тебя на несколько минут. Пока я найду эту потайную пружину, я могу прокопаться здесь целую вечность. Ты, очевидно, угодила туда, нечаянно нажав на пружину. Самое лучшее — выставить дубовую панель, но для этого я должен сходить за Адамсом и принести инструмент. По счастью, Адамс сейчас в замке: накануне бала ему пришлось изрядно потрудиться. Вероятно, он ещё спит, так что, может быть, понадобится какое-то время, пожалуй, минут десять, чтобы…

— Ещё спит? А который час, интересно знать?

— На моих часах только половина седьмого.

— Ещё нет даже семи?! О Боже! А мне казалось, что я пробыла здесь целую вечность. Я думала: горничная верно, приходила, а я не слышала. Хью, ты не ушёл, нет?

— Пока ещё не ушёл, но ухожу.

— Не уходи! Слышишь! — вскричала я. — Ты отлучишься минут на пять, а мне, я знаю, они покажутся часом. Я этого не вынесу. Я не смогу! — И как я ни стыдилась своей детской чувствительности, голос у меня сорвался и я зарыдала. Когда Хью откликнулся, меня поразил его голос, успокаивающий, ласковый, нежный. Никогда прежде Хью не говорил со мной так.

— Бедная маленькая Кэтти! Милая Кэтти! У тебя нервный припадок. Мы никогда не простим себе, что подвергли тебя этим ужасам. Но будь благоразумной, поверь мне: я не задержусь ни на одну минуту дольше того, чем это потребуется. Я ухожу, милая Кэтти. Не бойся, через несколько минут ты выберешься оттуда, и всё будет хорошо.

Я услышала, что его шаги удаляются, но не успела дать волю своему беспокойству, как в комнате прозвучали другие шаги, раздались голоса. В них слышались нотки сочувствия и испуга, но были и шутливые восклицания, и в первую очередь они-то и принесли мне несказанное облегчение: ведь в ужасе и смятении я перестала замечать комически нелепую сторону своего положения. [4] Психологически весьма точное наблюдение. Для того, чтобы ужас мог сковать человека, тот прежде должен напрочь утратить чувство юмора. Улыбка и смех убивают эмоции страха и ужаса. Именно поэтому человека, которому не изменяет чувство юмора, все низкопробные триллеры (а у триллера по самой его природе, собственно, и не может быть пробы высокой) могут лишь рассмешить; хотя смех этот и не окажется свободен от горечи, а нередко и чувства омерзения, каковые, естественно, вызывает скудоумие создателей такого рода творений. Ибо любование мерзостью и желание внушить другим людям ужас и иные чёрные эмоции вместо светлых, добрых и жизнеутверждающих есть несомненный признак скудоумия, поскольку такой человек ложно понимает собственные жизненные интересы. (Й. Р.) Прибежала Беатрис, я узнала невозмутимый голос сквайра, мягкий голос его жены, а затем снова раздался самый желанный и дорогой для меня голос, и вскоре я догадалась, что Адамс отдирает дубовую панель. И, наконец — о, радость! — я увидела огни свеч и знакомые фигуры в причудливом ночном дезабилье. Я почувствовала, как сильные руки — это был Хью — вытащили меня из узкого отверстия в стене и поддерживают, чтобы я не упала. Выбравшись на свободу, я, преисполненная чувства внезапного облегчения, беспомощно уронила голову на плечо Хью и потеряла сознание.