Александр Диденко - Альтернативная личность

Да нет, ей все равно как-то. Тело, так тело… Соня осмотрела руки, колени, глянула в зеркало над Фрейдом. Будто это уже не тело. Сейчас спросишь Жорика, а он умничать начнет. Знает она тот репертуар. Скажет, например, что… Что субстанция полиметрическая. Или еще какая фигня. А ты сиди, думай. Нет уж, лучше не напрашиваться.

Две газеты дал ей Жорик. В одной короткая заметка о погибшей девушке, с Сониной фотографией. В другой – просьба откликнуться свидетелей. Два слова о купальнике, чуть больше о самой Соне. Интересно, кто-нибудь откликнулся? Должны были. Ведь она видела, ходили вокруг босоножки. И шлепанцы ходили. И просто пятки расплющенные. Но сейчас ведь как – пришли, поглазели и отвалили. А гражданский долг выполнить – таких нету. Только Соне теперь на это глубоко плевать. Теперь ее равнодушие охватило. И так было, но не полное – временами отдельными. Теперь окончательное. С равнодушием легкость пришла. Будто до пяти граммов Соня сократилась. Это как раз те пять грамм, что составляют разницу при взвешивании – Жорик рассказывал – до и после. Что от тела отрывается. Или она путает? Даже если путает, все равно легкость-то она вот, при ней.

– Если меня сейчас взвесить, я на сколько потяну? – спросила Соня. – Граммов на пять?

– Понятия не имею, – заявил Жорик. И уставился на дорожную развязку.

«Значит, лгал», – поняла Соня. А она ему никогда не лгала. Вообще, лгать – это труд. Причем, не малый. А у Сони никогда не было лишних сил, чтобы лгать. Поэтому Жорик такой худой? – трудится много. Изнашивается. Расход калорий большой, вот телу ничего и не достается, все из мяса уходит. Перестал бы врать, поправился. Ну что это за мужик такой костлявый?! Штаны висят, задница плоская. Сутулится! Никакой красоты физической. И ведь браться за себя не хочет!

«Копейка» шмыгнула под мост, выехала на грунтовую дорогу.

– Меня встретят там? – спросила Соня. – Хоть это можешь сказать?

– Встретят, – пообещал Жорик.

– Кто?

– Понятия не имею, – буркнул Жорик. – Оставлю у ворот и назад поеду.

– Ну и дурак, – обиделась Соня.

– А что касается Марины Петровны… – сказал незнакомец. – Я заметил, что вам свойственно рассуждать о справедливости так, будто она касается кого угодно, только не вас. Я не прав?

– Думаю, что не правы, – возразил Андрей. – Маленькая несправедливость и большая – это разные вещи. Дать на один подзатыльник больше, чем заслуживает ребенок, и убить человека… По-вашему, это равнозначно? В ее случае человек не один, а дво… Трое. Ощущаете разницу? Подзатыльник и убийство. Слово одно, «несправедливость», а действия разные.

– Меньшая несправедливость, большая… Это все выдумки недобросовестного человека, который считает смерть самым страшным, что с ним может приключиться. Принял смерть за эталон всего плохого и знать ничего не желает – сидит, себя жалеет. Разве не так?

– А для вас что эталон?

– Для меня – человеко-часы. Знаете, очень удобно. И никаких эмоций.

– Ну, это для вас… И все же, убить троих – это слишком. Даже одного…

– Не троих, – напомнил незнакомец, – а двоих: ребенок не родился. Это существенно.

– Для меня существенно, – сказал Андрей. – Существенно… После убийства, она отделалась легким испугом. Ее не нашли и не судили. А людей не вернешь. Очень часто – да почти всегда! – то, что для одного является справедливым, для другого – верх несправедливости. Для нее важным было скрыться и забыть о происшедшем, для меня – найти ее. А когда вы вернули меня, я начал искать. И нашел.

– Но ведь когда я вернул вас…Для вас ничего уже не было: ни смерти жены, ни вашей смерти.

– Смерти не было, вы правы, но я не остался тем же. Я хотел забыть, а оно не получилось… В тот вечер мы опять стояли в том самом месте. Катька ни о чем не знала. Я предложил пойти домой. Она отказалась. Сказала, что раз уж вышли, нужно идти. Или я сказал, не помню. Я увидел машину и вдруг все вспомнил, и испугался. Она летела на нас. От страха я закрыл глаза и прошел все заново. Но машина, ударив другого человека, не тронула нас. Она растворилась в темноте, а мы спустя час были у Плужниковых. Через несколько дней Катька родила. Она была без ума от счастья, а я не находил себе места. Должен быть мальчик, а Катька заявила, что всегда ждали девочку. Я показал ей мальчика из картона и сказал, что мы сделали его, потому что готовились к рождению сына, что он должен быть веселый и озорной. А она бросила мне детские вещи и посмеялась надо мной. Катька настояла, чтоб девочку назвали Мариной – тогда я ничего не знал о МПГ. Я понял, что жизнь не закончилась, что она идет. Но это была совсем чужая жизнь: я чужой, Катька, чужая Москва, не моя. Она ничего не замечала, а я не находил себе места. Я был не мой, Катька была не моя. Но тяжелее всего было знать, что ребенок не мой.