Виктор Пронин - Остров

Можно годами откладывать встречу со старым другом, вспоминая о нем, лишь проезжая через его город...

Можно каждый день мысленно говорить с женщиной, исповедоваться перед ней и, зная, что расстались вы по глупости, откладывать и откладывать встречу. Постепенно эта женщина становится для тебя божеством, а встреча с ней – самым важным, что тебе предстоит сделать. А когда ты наконец решаешься, дверь тебе открывает чужой человек.

Можно годами мечтать о том, как ты поднимешь наконец ржавый занавес в душе и взглянешь вокруг свободно и раскованно, взглянешь своими глазами, а не глазами чужого тебе человека, в которого ты столько лет настойчиво и с чувством правоты превращал себя. И вряд ли утешит мысль о том, что не ты превращал, а тебя превращали! Ведь ты позволил это сделать с собой, наслаждался неуязвимостью и превосходством, которые давал взгляд на мир чужими глазами.

Конечно, ты можешь сослаться на обстоятельства, на них всегда можно сослаться, ты можешь оправдаться перед детьми и друзьями, потому что им нужна твоя правота. Но чем ты оправдаешься перед собой? Какой довод найдешь, чтобы оправдать годы угодничества? Ведь все это время ты произносил чужие слова, подсунутые на бумажке, ты их выкрикивал со страстью и убежденностью, прекрасно понимая, что их анонимность дает тебе силу, снимает ответственность – слова-то не твои, чужие...

А потом, однажды осенью, когда ночной дождь будет стучать в окно, а ветер будет раскачивать мокрые деревья, спохватишься, с ужасом посмотришь на свое помятое жизнью лицо и обнаружишь вдруг, что самого-то тебя в тебе и нет. Чужой и не очень-то хороший человек посмотрит на тебя из зеркала. А ты, ты рассосался в заготовленных кем-то мыслях, словах, поступках, которые тебе подсказали или до которых додумался сам, рассчитывая на благодарность. И холод охватит тебя, ты поймешь, что чувствуют приговоренные к смерти.

Что скажешь тогда этому человеку в зеркале? К тому времени ты разучишься думать и, как наркотика, будешь ждать, клянчить бумажку, где наперед расписано все, что тебе надлежит сказать и сделать. И времени на исправление не будет. А уйти из жизни – это не одно и то же, что сойти с трибуны, когда кончается твое время. И ты начинаешь жить судорожно и торопливо, комкая дни и месяцы, как комкают слова на трибуне, когда выходит время... А сходя со сцены жизни, ты можешь утешаться разве что овациями зала, стараясь не думать о том, что эти овации – лишь способ поторопить тебя...

И поймешь тогда, что встреча с самим собой так и не состоялась. Разминулся ты с самим собой, и дороги ваши давно идут в разные стороны.

ТОЖЕ ЧЕЛОВЕК. Виталий просыпался тяжело, долго ворочался, кряхтел и чувствовал себя некрасивым. Представляя свое опухшее лицо, сонные глаза, щетину на подбородке, он еще во сне недовольно морщился. В голову лезли раздражающие мысли о том, какое он слабое и никудышное существо и что должность у него в общем-то никудышная и что скорее всего он неудачник и никогда не будет жить так, как ему хочется.

Люди всегда видят в себе что-то хорошее, что отличает их от других и дает право на самоуважение. Виталию этого было мало. Лишь ощущая превосходство – должностное, административное, физическое – Виталий мог радоваться жизни. Он отлично чувствовал себя с людьми, которые были ниже его ростом, старше по возрасту, с подчиненными – машинистками, учетчиками, уборщицами. Заметно оживлялся и охотно шутил в обществе лысых, толстых, людей менее чем он образованных.

С начальством Виталий вел себя иначе – скромно и почтительно. И не потому, что боялся или хотел получить какую-то выгоду – нет. Он был уверен, что с начальством так и нужно себя вести, нужно оказывать ему мелкие услуги, забегать вперед, чтобы открыть дверь, предупредительно улыбаться при встрече, угощать, если подворачивается случай.

С людьми красивыми, сильными, ни в чем от него не зависящими Виталий тоже был до угодливости вежлив. И с такой же непосредственностью требовал преклонения перед собой.

Еще вечером, присмотревшись к соседям по купе, Виталий пришел к выводу, что церемониться с ними нечего и сразу надо дать всем понять, что под первым номером здесь проходит только он. Не открывая глаз, Виталий прислушался.

– Разве это буран, – пренебрежительно говорил Арнаутов. – Вы не видели бурана в пятьдесят седьмом году! О! – Он восторженно причмокнул, будто буран пятьдесят седьмого года был свидетельством его собственной силы и удали в то время. – Я вот что скажу вам... От нашего дома осталась на поверхности одна скворечня, прибитая к крыше. Приезжаю из командировки – нет дома! Только по скворечне и нашел. А возле трубы соседнего дома стоит мой знакомый пес и, извините, подняв ногу, делает свое черное дело...