Екатерина Гринева - Сердцеед, или Тысяча и одно наслаждение

– Да-да. – Я открыла глаза.

– Уже приехали, – голос прозвучал чуть виновато, как будто кучер доставил карету к праздничному балу не вовремя. Гости уже веселились вовсю, и только бедная Золушка прибывала с непростительным опозданием.

– Я едва не уснула. У вас такая уютная машина. Мне даже показалось, что я еду в карете. – И тут я замолчала, поняв, что сморозила жуткую глупость. Была надежда, что Эрнст Кляйнц не знал слова «карета».

– Карета, – оживился он. – Я очень люблю карету. В этом есть сказка. – Он взмахнул рукой. – Краси-ва сказка.

– Точно. – На мгновение я ощутила укол досады. Интересно, как теперь будет воспринимать меня Эрнст Кляйнц – как сумасшедшую русскую, которой после посещения японского ресторана померещились кареты и детские сказки?

– Это очень хо-ро-шо. Русские обычно слишком деловые. И никаких сказки. Практические люди.

Я закусила губу, чтобы не расхохотаться. Вот как нас, оказывается, представляют иностранцы – деловыми, практичными людьми без всяких сантиментов. А мы-то думали, что все наоборот. Мы – тонкие, умные и загадочные. Одна пресловутая загадочная русская душа чего стоит. А на самом деле нас считают криминальными авторитетами и олигархами. А практичные жесткие иностранцы как дети празднуют свое Рождество: еще за неделю пишут родственникам трогательные открытки с поздравлениями и готовят подарки. В любом репортаже по телевизору видно, как люди ходят по магазинам и выбирают подарки – не абы что, а со смыслом и значением. Из тех, от которых не отмахнуться и не поставить на полку пылиться вместе с другими ненужными сувенирами…

А мы? Подарки зачастую – первое, что подвернется под руку. Влюбленные еще думают и выбирают: всяких там медведей с заплатками и сердечками в лапах, а все остальные действуют по шаблону-стандарту. Коллеги дарят друг другу календари, ручки, визитницы. Родственники то, что придет на ум, руководствуясь исключительно финансовыми соображениями. Знакомые – лишь бы не обременительно с точки зрения денежных затрат. Что-то мелко-пустяковое – брелки и новогодние сувениры, фигурные свечки…

– Я сказал что-то не так?

– Все так, Эрнст. Все так. – Мне стало весело и смешно. А он славный, подумала я и испытала неожиданный приступ умиления. Значит, будет в постели нежным и ласковым. Это даже лучше, чем бешеная страсть, которую нам бы пришлось изображать, играя неутомимых любовников со всеми подходящими атрибутами: криками, стонами, мокрыми простынями, сбитыми набок.

У Эрнста Кляйнца есть чувство юмора, симпатичная внешность. Я вдруг поняла, что мыслю о нем, словно заполняю анкету…

– Выходим?

– Выходим!

Я открыла дверцу и выпорхнула из машины, ощущая неудержимое веселье. Эрнст Кляйнц подошел ко мне, я взяла его под руку, и вовремя, так как едва не упала, поскользнувшись на гладко-скользкой дорожке, слегка присыпанной снегом.

Мы дошли до подъезда, и здесь швейцарец остановился.

– Спаси-бо. До свидания.

– Как спасибо? – растерялась я. – А как же… – и я замолчала.

Он смотрел на меня иронично-насмешливо, словно знал наперед все, что я скажу, и поэтому я все сильнее ощущала свою беспомощность и растерянность.

Черт побери! И какое же это неприятное чувство! Как будто бы тебя взяли, как маленького котенка за шкирку и куда-то волокут, а ты даже не можешь вырваться.

– Я думала, – начала я, глупо улыбаясь. На самом деле я не могла объяснить, почему после вот этой поездки в машине, напоминающей прогулку в карете, непременно хочется продолжения вроде церемонного чаепития с английским сервизом, белыми перчатками и танцами с чопорно-старинным менуэтом. Мне казалось, я даже слышу эти звуки менуэта, как из старой музыкальной шкатулки, которая была у меня в далеком детстве….

Я стояла и молча смотрела на Эрнста Кляйнца. Стекла его очков казались темно-серыми, и теперь он уже не улыбался, а смотрел вполне серьезно. Как на рабочем заседании перед Новым годом.

– Вы хотите пригласить меня на чай? – спросил он все тем же строгим тоном.

– Да. На чай.

– Я согласен.

– Тогда чего мы стоим?

Тугая дверь подъезда открылась и с чавканьем поглотила нас.

В лифте мы молчали, а я считала про себя этажи, шевеля губами. Швейцарец смотрел куда-то поверх меня.

В квартире я зажгла в коридоре свет и громко сказала:

– Прошу в кухню.

Моя кухня – не маленькая, а вполне приличная по московским меркам кухня сразу стала для него мала и тесна. Он сел на табуретке, как-то по-свойски вытянув ноги, и положил руки на стол. Мне было неудобно перешагивать через него, но попросить развернуться и сесть ближе к столу я почему-то стеснялась, и вообще все было странно и непонятно. Не так, как я планировала. Да и саму себя я плохо узнавала: вместо обычной говорливости, кокетства и наигранной веселости на меня напала непонятная немота. Как будто бы я разом онемела, и мне было совершенно нечего сказать.