Софья Ролдугина - Кофе с перцем и солью

— Считаешь, что я веду себя неправильно?

Она возвела очи к потолку, потом обличающе ткнула пальцем в шкатулку, в меня и прикрыла ладошками глаза.

— Слишком много работаю с письмами? — Мэдди истово закивала, бурно жестикулируя. — Мадлен, милая, если я оставлю это на управляющего, то Хаммерсоны в два счета окажутся на улице. Он не будет размышлять, а просто найдет более надежных арендаторов…

Мэдди фыркнула и сложила руки на груди. Под деланным возмущением проступала жалость и тревога.

— Все не так плохо, — я устало улыбнулась. — Мне не в новинку работать допоздна… Обычно я занимаюсь корреспонденцией прямо в спальне, перед сном, поэтому о моих ночных бдениях мало кто знает. Это сейчас из-за запаха пришлось уйти в кабинет… Что-то еще?

Она кивнула, а потом сложила ладони лодочкой и поднесла к лицу, будто умывалась. И — тут же пристроила их под щеку и склонила голову на бок.

— Вода уже готова? И спальня, полагаю, тоже? — догадалась я. — И что ж ты сразу не сказала? То есть не показала… прости, Мэдди, — у меня сердце защемило. Прошло столько времени, а наше рыжее сокровище так и не заговорило, хотя физически Мадлен была в полном порядке.

Девочка всплеснула руками и расцвела улыбкой: мол, пустое. На щеках заиграли ямочки. Я подавила вздох. Жаль, что у меня не было сестренки — такой, как Мэдди… Жаль, что она не могла стать моей сестрой.

— Пойдем со мной, — я поднялась и убрала шкатулку в ящик стола. — Магда должна была приготовить тебе постель в соседней с моей комнате, — Мэдди нахмурилась и уперлась руками в бока, грозно отстукивая ногой ритм. — Ладно-ладно. В спальне Милдред есть диванчик, можешь перебраться на него, если так уж не хочешь со мной разлучаться. Но подумай, чего бояться в этом доме?

Мэдди неопределенно пожала плечами. А потом неожиданно приложила пальцы к голове, как рожки, и скорчила страшную рожу.

От неожиданности я рассмеялась.

— В духов я не верю, Мэдди. И на коврике спать тебе не позволю, так и знай!

Несмотря на страшную усталость, сон все не шел. Я ворочалась в постели, то замерзая, то скидывая от жары одеяло. Георг и его царапина на руке не выходили у меня из головы.

Я верила ему, знала, что он не мог устроить то нападение… Но все равно оставалось в голове подленькое «а если?», и от этого становилось стыдно.

С самого моего рождения Георг был рядом. Помогал леди Милдред в кофейне, беседовал о делах с моим отцом — как равный. Учитывая сложные отношения с родственниками по линии матери и то, что после Бромлинского бунта осталось всего четыре человека, фактически носящих в себе кровь Эверсанов или Валтеров, Георг стал для меня добрым дядюшкой-рассказчиком — лучшим, чем иные настоящие родичи. Он развлекал меня историями о Большом Путешествии юной леди Милдред, о своих приключениях в дальних странах, о кофе и шоколаде, о политике и сказочных существах… И всем его басням я внимала с взрослой серьезностью и неудержимым детским любопытством.

Прошло время. Георг постарел, а я выросла. Но где-то глубоко внутри мы остались такими же, уверена… Мог ли Георг причинить зло той девочке, в которой видел если не свою так никогда и не родившуюся дочь, то племянницу?

Не мог.

Имею ли я право даже думать о том, что он меня предал?

Нет.

«Я не расскажу Эллису о царапине, — осознала я вдруг с неожиданной ясностью. — Это будет предательством».

И леди Милдред… бабушка… она бы не одобрила.

…Старая леди Эверсан выглядела ничуть не старой. Такой, как на портрете: уверенной в себе дамой неопределимого возраста — может, около тридцати, а может, уже и за сорок. На молочно-белую кожу лба падал один-единственный локон цвета кофе — так же, как у меня, когда я снимала шляпку. Тонкие пальцы машинально вертели трубку. Темно-синее платье стекало с кресла, как вода.

— Что есть предательство, милая Гинни? — спрашивала она, рассеянно улыбаясь. Я внимала ей заворожено, не в силах ни вымолвить слово, ни даже ресницы опустить. — Маленькие девочки мечтают о пони и о принце. И пони даже важнее. Потом они вырастают и забывают свои прежние желания. Это предательство?

Я хотела сказать «нет», но губы не слушались. Мягкий ворс альравского ковра щекотал колени. Стены были словно подернуты зыбким туманом, в котором время от времени вспыхивало что-то, ярко, словно молния.

— Это изменение, милая, — улыбалась бабушка. Из трубки, как прежде, сочился дымок — пока тоненькая струйка, но она становилась все гуще. — Мир непостоянен. Каждую секунду он принимает иной облик. Что-то уходит, что-то остается… Не тосковать об ушедшем, отпустить его — это разве предательство? — говорила она и тут же отвечала себе: — Нет, не предательство. Это изменение. А траур по любимым людям? Должен ли он быть вечным?