Антон Чиж - Мертвый шар

– Потому и не женились?

– Ну что вы! Одно к другому не имеет решительно никакого отношения… Желания мои были искренни, и матушке избранницы нравились, но в последний момент что-то такое происходило, что и объяснить нельзя… Прямо недуг Подколесина. Не могу, и все! Да и как подумаю, что надо оставить эту милую и славную жизнь с матушкой и нянечкой, что появится здесь еще женщина, да как они поладят, да как я привыкну… В общем, давал деру в кусты. Формального предложения не делал. Чистый туш.

– Сделали очередную попытку?

– В этот раз все будет по-другому, – убежденно сказал Нил. – Тут у меня чувства сильные, такие, что готов все свои страстишки урезонить. Так-то вот.

Предположить, что оскорбленные невесты или их родители дошли до того, что прислали страшное предупреждение? Всего романтизма чиновника полиции на это не хватило. Здравый смысл резко возразил. Не в горах же Кавказских или на дикой Сицилии живем, европейские люди почти… Пришлось повиноваться здравому смыслу:

– Забытые обиды? Неотданные долги? Черная зависть?

Бородин только фыркнул.

– Что думаете насчет семейного проклятия или рока? – спросил Родион.

– И думать нечего. Аглая и не такое в сердцах может сболтнуть. Ни в какой рок мы не верим. У нас в семье вообще к верованиям равнодушны, можно сказать, крепкие атеисты. Верить в ветхие средневековые глупости? Нет уж, рационалистический ум это отвергает. Свобода воли ради свободы удовольствия. Живи в свое удовольствие, давая жить другим, – вот мой принцип. Року тут места нет.

– Кстати, об Аглае. Характер у нее не сахар. Натерпелись в детстве?

– Под присягой скажу: добрее и сердечнее человека, чем моя Аглаюшка, просто нет, – как нарочно повысив голос, заявил Нил Нилыч. – С маменькой они с незапамятных времен вместе, ровесницы, меня вырастила, от своего женского счастья отказалась. Да за нас в огонь и в воду, жизнь отдаст не раздумывая. Это она такая строгая потому, что напугалась. А так – сама доброта. Нищим помогает, вот Марфушу приютила…

– Какую Марфушу? – Ванзаров сделал стойку.

– Нищенка убогая. Несколько лет назад Аглая привела ее в дом, накормила, вот и прижилась.

– А говорили, что никого в доме больше нет. Где она?

Бородин изобразил кислую мину:

– Оставьте несчастную в покое, уж она-то ничем не поможет. Марфуша – блаженная, давно умом тронулась, бормочет себе под нос, живет в своем мире, божий одуванчик.

Справившись с креслом, Родион решительно восстал:

– Она сейчас в доме?

– Если на кухне нет, значит, в бане. У нее там летний уголок, – не скрывал раздражения Нил. – Будьте милосердны к убогой.

Такие тонкие душевные мелочи, конечно, не стали препятствием чиновнику полиции со стальным сердцем.

Над полем павшего варенья кружился рой мародеров. Из черного облака, жужжавшего и трещавшего крыльями, пикировали хищные создания, чтобы урвать дармовой сладости. Многие из них, пав жертвой жадности, глубоко увязли лапками в застывающем сиропе и теперь ждали последнего часа, когда их настигнет сладкая смерть. На место павших прибывали все новые и новые захватчики, привлеченные упоительным запахом. Тазики с ягодой, пересыпанной сахаром, походили на города, отданные на разграбление мародерам.

Такая чудовищная картина могла родиться только в сознании отчаянного сладкоежки и любителя варенья. Кто другой сказал бы просто: «Муха села на варенье – вот и все стихотворенье». Но Родиону заботы сыска не помешали искренне сокрушаться над сценой величественной гибели зимних запасов.

Между тем Бородин оттолкнул деревянную створку и, согнувшись перед низким косяком, нырнул в глубины баньки. Откуда вышел задом, ведя под руки сгорбленное, будто сложенное пополам человеческое существо. Переведя нищенку через порог, Нил Нилыч бросил вызывающий взгляд, в котором так и сквозило: «Мучайте несчастную, если вам так угодно, не сходя с этого места».

Платьишко, явно с хозяйского плеча, сидело на Марфуше мешком, голову покрывал широкий платок черного ситца, какие бабы надевают в траур или на базар. Чтобы разглядеть ее, Ванзарову пришлось опуститься на корточки. Будто скомканное морщинами личико сотрясала мелкая дрожь, глаза прикрывали густые складки кожи, шевелившиеся от нервного тика. Нищенка казалась такой дряхлой, что могла рассыпаться прахом, как древняя мумия.

– Матушка… – тихо позвал Родион.

Складки зашевелились, и сквозь щелку уставился зрачок, затуманенный безумием, но удивительно ясного зеленого цвета. Словно последнее, что осталось в ней человеческого, осколок былой красоты и молодости.