Бернхард Шлинк - Прощание Зельба

— Что вы врач, я знал. Но не связывал это обстоятельство с лекарством и состоянием Шулера перед аварией, пока не видел у вас никакого мотива. И только потом додумался отдать бутылочку с таблетками на экспертизу.

— Гм.

Он не спросил: «Мотив? Какой у меня, по-вашему, может быть мотив?» Он только сказал «гм», поза его оставалась спокойной, а взгляд участливым.

— Это самое настоящее убийство, господин Велькер, даже если вы не были абсолютно уверены, что подмена лекарства убьет Шулера. Вы убили его из жадности. Конечно, дедушка Самарина то ли в тридцать седьмом, то ли в тридцать восьмом году отказался от всех своих прав, связанных с негласным компаньонством. Но тогдашний отказ еврея в пользу делового партнера-арийца мало что значит. Теперь требования Самарина могли доставить вам массу неприятностей.

Он улыбнулся:

— Какая ирония судьбы, не правда ли? Если бы негласный компаньон, послуживший мне поводом задействовать вас в своих собственных целях, превратился бы в нависшую надо мной угрозу, а?

— Не вижу ничего смешного. Как не вижу ничего смешного в убийстве Самарина, четко продуманном и хладнокровно исполненном, которое вы обставили как акт отчаяния. Не вижу ничего смешного и в том, что вы продолжаете дело Самарина. Нет, ничего смешного я не вижу…

— Я сказал «ирония судьбы».

— Ирония судьбы или комическая случайность — в любом случае не вижу ничего, над чем можно было бы посмеяться. А когда я думаю о том, что Самарин, который не убивал Шулера, скорее всего не убивал и вашу жену, об убийстве которой вы всегда рассказывали со слезами на глазах, то смех застревает у меня в горле. Что произошло с вашей женой? Воспользовались ли вы ее смертью, решив, что в качестве жертвы убийства она сможет сослужить неплохую службу? Или же это не был несчастный случай? Вы сами убили свою жену? — Я задыхался от злости.

Я думал, сейчас он начнет защищаться. Он должен защищаться. Он не может не отреагировать на мои слова. И он действительно опустил на пол ноги, раньше закинутые одна на другую, оперся руками на колени, капризно и сердито поджал губы и медленно покачал головой:

— Ах, господин Зельб, господин Зельб!

Я ждал. Через некоторое время он выпрямился и посмотрел мне в глаза:

— Установлено, что одетый в смирительную рубашку Грегор был застрелен в Луизен-парке. Как же он оказался в Луизен-парке, мертвый и в смирительной рубашке, — почему вы не обращаетесь в полицию, если вам есть что сообщить? Далее, установлено, что у Шулера было высокое давление и что рядом с вашим офисом он наехал на дерево и погиб. Если перед этим он что-то вам принес, если вы его видели и он был в плохом состоянии, — почему вы позволили ему сесть в машину? Не отрицаю, остались еще кое-какие нестыковки. Как и в смерти моей жены, там, естественно, первым подозреваемым был я, но потом полиция сняла с меня все подозрения. А с нестыковками нам приходится жить дальше. Мы ведь не можем необоснованными обвинениями… — Он еще раз покачал головой.

Я попытался его перебить, но ничего не получилось.

— Это первое, что я хотел вам сказать. Второе: видите ли, меня не интересуют давние дела. Третий рейх, война, евреи, негласные компаньоны, умершие наследники, былые права — все это прошлогодний снег. Не имеющий ко мне ровно никакого отношения. Я этим не желаю заниматься. Это наводит скуку. Восточная Германия мне тоже до лампочки. Больше всего меня устроит, чтобы они сидели там у себя. Но если уж полезут сюда, обоснуются здесь, начнут вмешиваться в наши дела и попытаются отобрать что-то у меня лично, мне придется им объяснить, что со мной этот номер не пройдет. Не забывайте, Самарин со своими русскими явился сюда, чтобы прибрать меня к рукам.

Прошлое, прошлое… Я устал это слушать! Родители долдонили о своих страданиях во время войны, о своих героических подвигах в период восстановления и об экономическом чуде, молодые учителя приставали со своими мифами шестьдесят восьмого года. [20] 1968 год вошел в историю как год молодежных бунтов, год «студенческой революции». Скука смертная! У вас что, тоже свои мифы? Перестаньте! Мое дело — удержать на плаву банкирский дом «Веллер и Велькер». Мы анахронизм. В огромном море экономики мы среди всех этих танкеров и контейнеровозов, миноносцев и авианосцев — как утлое суденышко, которое при сильной волне, совершенно безопасной для этих гигантов, то и дело ныряет в бездну, готовое затонуть. Не знаю, сколько еще мы продержимся. Возможно, дети не захотят. Возможно, в один прекрасный день мне самому это вдруг надоест. Я все равно здесь чужой. Я хотел стать врачом, а параллельно собирать картины, или, может, я бы даже и сам занялся живописью. Видите ли, я старомоден. Не в том смысле, что меня интересует прошлое. Но я бы с удовольствием жил неторопливой, старомодной жизнью. Старомодной потому, что пойти на поводу у семейной традиции и взять на себя руководство банком — это тоже старомодный поступок. Этому можно отдать себя целиком или не заниматься этим вообще. И пока я руковожу банком, пока мы еще существуем, никто не отнимет у нас бразды правления. — Он четко повторил: — Никто. — А потом снова улыбнулся. — Вы ведь простите мне неудачное сравнение? Каким бы ни было суденышко, бразды тут ни при чем.