Татьяна Шахматова - Унесенные блогосферой

На мое счастье, на улице было морозно, и девицы быстро освободили проход. Попав домой, я первым делом включил компьютер, так как собирался потоптаться по виртуальным стенам убитых любителей лобстеров и, возможно, сделать кое-какие свои записи до того момента, когда вернется Вика.

В этом смысле я оказался при Вике, что доктор Ватсон при Шерлоке Холмсе. Доктор вел дневник. В современной версии я должен был бы пристраститься к интернет-блогу, но выбрал кое-что другое. Поскольку то, чем занималась моя тетка, было делом довольно молодым и мало исследованным, я решил подробно записывать ход ее экспертиз, чтобы убить сразу двух зайцев: во-первых, сделать диплом по юридической филологии – тут тебе и готовый материал, во-вторых, опубликовать монографию в помощь экспертам-филологам и тем самым сразу обеспечить себе задел на кандидатскую диссертацию. Амбициозно? Само собой, я и не отрицаю. Но очень скоро в моем строго утилитарном замысле обнаружился совершенно непрактичный крен.

Оказалось, то, что делала Вика как профессионал, было в буквальном смысле этого слова связано с тем, как мы с нею жили. Тексты, которые ей приходилось анализировать, влияли на нас, но и мы, со своими мелкими проблемами и малопримечательными событиями жизни, вдруг коренным образом влияли на ход серьезных расследований. Это представлялось мне сущей мистикой, но Вика только рассмеялась, когда я пришел к ней с этим «гениальным открытием».

«А как ты хотел, если в начале было Слово?» – лукаво подмигнула она и вручила мне труды нескольких современных философов со странными, иностранными фамилиями, из которых Ролан Барт был самым простым, но только в плане фамилии. Читать же всех этих философов оказалось в равной степени невозможно. Тем не менее я прочитал, веря, что разгадка близка, ничего не понял, лишь усвоил кое-какие термины: постмодернизм, «весь мир – это текст» (а вовсе не театр, как я полагал раньше), «смерть автора» и «смерть субъекта». Осознать смерть автора оказалось труднее всего. В нашей квартире так часто появлялись абсолютно живые авторы из плоти и крови, которые гневно пеняли на нечистоплотность своих коллег по цеху, обвиняли их – тоже вполне себе живых – в плагиате, творческом бесплодии и идейной импотенции, что идея «смерти автора» казалась если не вовсе глупой, то точно несвоевременной.

А вот со смертью субъекта разобраться не составило труда, тем более что именно тут была зарыта собака моего мнимого открытия. Современные философы сообщали, что сознание любого человека состоит из множества цитат, и потому самого субъекта мышления как бы и вовсе нет. Картина, в общем, выходила довольно безрадостная, как будто живем мы все в огромной всемирной библиотеке и каждый – всего лишь высказывание: кто подлиннее, кто покороче, кто вообще какое-то междометие. Ужасно безрадостное открытие. В общем, пока я мысленно и физиологически дорастал до вершин современной гуманитарной мысли (все-таки постмодернизм изучают только на пятом курсе, когда, как выражалась тетка, «личинка филолога окуклится»), наша жизнь превращалась в сумму текстов, каждый из которых не был сам по себе, а все они были ВМЕСТЕ. Видимо, это и был тот самый мир, который текст.

Поэтому в моей собственной работе по расследованиям мне пришлось использовать метод тотальной записи всего происходящего, во всяком случае на первых порах. Так я стал доктором Ватсоном поневоле.

– Пишите, Шура, пишите, – развеселилась Вика, заглянув как-то в мой ноутбук. – Сейчас все что-то пишут. Особенно детективы! Это хит! «Знать, оттого так хочется и мне, задрав штаны, бежать за комсомолом», – обидно продекламировала она Есенина.

Если оставаться в рамках философских терминов, то я – стоик. Ужиться с моей теткой представитель другого философского течения не смог бы ни за что. Будь я постмодернистом, то устроил бы Вике какую-нибудь тихую и неприметную смерть, позитивист – объявил бы ей пожизненный бойкот по законам объективной реальности. Но я на «задрав штаны», как и на многое другое, не ответил ничего и просто продолжил вести записи.

Несмотря на то что своим осадным сидением девицы украли у меня добрых полтора часа, я все-таки надеялся успеть поработать спокойно, без скоростных забегов и кенгуриных (согласно словарю Ожегова именно так выглядит прилагательное от слова «кенгуру») прыжков мысли моей родственницы. Скопировав электронный адрес, я открыл странички в социальной Сети, с которых покойники красиво улыбались миру. Страницы работали. Кто-то оставлял соболезнования и слова прощания прямо на стенах. Кто-то еще не знал о трагедии и оставлял в ящике сообщения: «Приходите в гости», «видели ваши новые фотографии с отпуска, класс! Звоните». Еще одна иллюзия Интернета.