Майкл Чабон: Союз еврейских полисменов

— Я покараулю старого негодяя, дорогая, — провожает ее Берко. — На случай, если он симулирует и попытается украсть телевизор.

— Не волнуйся, — говорит Бина. — Он уже арестован.

Ландсман стоит возле дивана, следит, как вздымается тощая грудь старца.

— Дядя Герц плохой человек, — говорит Ландсман. — Был и есть.

— Да, верно, но он искупил это тем, что он еще и паршивый отец. — Берко смотрит на Герца с нежностью и презрением. Старец в своей повязке выглядит как сумасшедший свами. — На что это ты настроился?

— Ни на что. Чего ты от меня ждешь?

— Не знаю. Просто у тебя такой вид, как будто ты собираешься какой-то фокус выкинуть.

— Какой?

— Вот я у тебя и спрашиваю.

— Ничего я не собираюсь. А что мне надо делать?

Эстер-Малке провожает Бину и Ландсмана к выходу из квартиры. Ландсман напяливает шляпу.

— Так… — говорит Эстер-Малке.

— Так, — откликаются Бина и Ландсман.

— Вы вроде вместе уходите?

— Можем отдельно. Я, к примеру, по лестнице, а Бина в лифте. Если тебе так больше нравится.

— Ландсман, слушай… Вся эта война там, по телевизору… Сирия, Багдад, Египет… Лондон… Машины жгут, посольства… В Якови видел, что случилось, когда эти придурки отплясывали, маньяки поганые? Пол рухнул, этажом ниже двух девочек задавило насмерть в кроватках. Такая жизнь теперь нас ждет. Жечь посольства и танцы до смертоубийства. И где я этого ребенка рожу? Старый дурак, убийца и самоубийца, спит в гостиной… А от вас что-то исходит. Так что, скажу я вам, если вы с Биной снова сойдетесь, то лучшего мне и не надо.

Ландсман это внимательно обдумывает. Любое чудо кажется возможным. И что евреи направятся в Землю Обетованную чавкать виноградом и процеживать бородами ветер пустыни. Что Храм выстроят в немыслимо короткий срок. Войны прекратятся, наступит процветание, и справедливость воцарится, и человечество будет лицезреть львов, подле агнцев возлегающих. Каждый мужчина станет рабби, каждая женщина — святой книгою, каждый костюм будет содержать две пары штанов. Семя Меира шествует сквозь тьму к искуплению, стуча в перепонку, разделяющую законность евреев, которые произвели его, Ландсмана, от беззакония евреев, чьи ошибки, заблуждения, печали, надежды, несчастья привели к появлению Бины Гельбфиш.

— Может, я спущусь по лестнице?

— Давай, давай, Меир, — напутствует его Бина.

Но когда он наконец добирается до низу, то обнаруживает ее там, ожидающей.

— Что так долго?

— Пришлось разок-другой остановиться.

— Бросай курить. Снова бросай.

— Брошу. Бросаю. — Он достал пачку «Бродвея», в которой осталось пятнадцать штук, и запустил в урну, как монетку в фонтан. Легкое головокружение, трагизм, драматизм. Готов к широкому жесту. Эрратичен, маниакален. — Но не это меня задержало.

— Ты ж весь побит. Тебе сейчас в больнице лежать в компрессах и капельницах, а не геройствовать по водосточным трубам и лестницам. — Она привычно тянется к горлу Ландсмана обеими руками, чтобы придушить его для иллюстрации того, насколько он ей ценен. — У тебя же все болит, идиот!

— Только душа болит, радость моя. — Он, однако, допускает, что пуля Рафи Зильберблата повредила его голову не только снаружи. — Я, понимаешь ли, остановился, чтобы поразмыслить. Или чтобы задавить мысль, не знаю даже. Каждый раз, когда я вдыхаю, чувствую, что в воздухе то, с чем мы дали им уйти. И, знаешь, задыхаюсь.

Ландсман опускается на диван, подушки которого цвета кровоподтеков отдают привычной ситкинской плесенью, перегаром сигаретного дыма, сложной соленостью штормового моря и пропотевшей подкладки ландсмановской шляпы. Цветовая гамма нижнего холла «Днепра» — кроваво-пурпурный бархат да золоченые калевки, декор — увеличенные с открыток виды черноморских курортов царской России. Крым, Кавказ… Дамы с собачками и без собачек, залитые солнцем променады. Грандотели, в которых никогда не останавливались евреи.

— Эта наша сделка — гиря на горле. Давит и душит.

Бина вздыхает, упирает руки в бедра. Подходит к Ландсману, бросает на диван суму и плюхается сама. Как часто она уже им была «сыта по горло»? Неужели все еще не наелась?

— Я не слишком верила, что ты согласился на это.

— Понимаю.

— Предполагается, что я должна тебя контролировать и страховать.

— Расскажи.

— Жополиз.

— Ты меня убиваешь.

— Если я не считаю тебя способным послать Большого Брата подальше, то на кой мне, спрашивается, держать тебя рядом?

Ландсман пытается объяснить ей, что сподвигло его на этот личный вариант сделки. Называет лишь мелочи: рыбаков и скрипачей, рекламу театра Баранова, старую Ситку, подтолкнувшую его на договор с Кэшдолларом.