Софи Ханна - Полужизни

Я впиваюсь взглядом в следующую дверь, которую она загораживает корпусом.

– Прочь с дороги! Эйден там, да? Он там со всеми картинами?

Мэри уже не улыбается, а надменно поджимает губы.

– Твоего Эйдена здесь нет, только на слово ты мне не поверишь. Что же, убедись сама! Я буду внизу. Как закончишь, поговорим.

Ладно, от Мэри я избавилась, теперь все хорошенько обыскать! В первой же спальне я распахиваю шкафы, выдвигаю ящики, вываливаю их содержимое на пол. Складывать обратно и не думаю: пусть хозяйка этим озаботится! Напоследок отодвигаю дырявую штору – ничего. В спальне нет ни Эйдена, ни его вещей.

«Вдруг ты ошибаешься?» – шепчет внутренний голос.

Дверь в следующую комнату до конца не открывается, мешают картины Мэри, протискиваюсь туда бочком. Внизу ревет музыка. «Переживу! Переживу!» – твердят визгливые голоса. Это любимая песня Мэри, похоже, ничего другого она не слушает. Пахнет табачным дымом... Ясно, Мэри курит на кухне и ждет, когда я спущусь и признаю поражение.

В спальне с окнами на Мегсон-Кресент картин заметно прибавилось. В этой комнате прятаться удобнее всего! Одну за другой я переношу картины в спальню Мэри. Она меня явно слышит, но остановить не пытается.

Спальня Мэри быстро превращается в склад. Картинами завалены и кровать, и пол, и все вокруг. Куда теперь носить? В ванную?

Руки гудят, но я не сдамся, хотя и понимаю: Эйдена здесь нет.

Заметив знакомое слово, написанное черным маркером на тыльной стороне одной из картин, останавливаюсь. «Бландфорд».

«Аббертон», «Бландфорд», «Гондри», «Дарвилл»...

Страшно прикасаться к картине, но я поворачиваю ее лицом к себе. По коже ползут мурашки. Работа неокончена, хотя Мэри написала достаточно, чтобы провести параллель. Очертания человеческой фигуры, мужской или женской – не определишь. Вот голова, плечи... На сей раз внутри контура пусто. Зато есть фон – спальня, та самая, в которой я сейчас нахожусь. Сомнений нет: шторы и обои те же, лишь стопки картин не изображены. Вместо них двуспальная кровать, рядом стул. На стуле стеклянная пепельница, а над ней рука с сигаретой, готовая стряхнуть пепел.

...«Марджерисон», «Родуэлл», «Уиндес», «Хиткот», «Элстоу».

Эйден не ошибся: «Аббертон» – первая картина серии, а неоконченный «Бландфорд» – вторая. Значит, Мэри работает над второй картиной из девяти.

Голова идет кругом, перед глазами все плывет. Нет, бояться нечего. Просто тайное становится явным. Я выбью из Мэри объяснение. Эйден откуда-то знал имена этих девятерых. Кто они?

Уже на пороге комнаты я замечаю металлическую ручку рядом с картиной, изображающей высокое здание в готически-вампирском стиле – высокое, тонкое, с остроконечной крышей и квадратной башней сбоку. Без единого окна, оно напоминает готовую к старту ракету.

За картиной в стене маленькая деревянная дверь – обычный шкафчик, в который Эйдену точно не поместиться. Зато на полу... на полу тыльной стороной вверх лежит картина с ярлыком на багете.

Наклонившись, я облегченно выдыхаю: картина называется не «Гондри» и не «Дарвилл», а женским именем – «Марта Вайерс».

Я переворачиваю картину и тотчас роняю, словно обжегшись. Чувство такое, будто я уже не хозяйка собственной жизни, будто оказалась в центре тщательно продуманного кем-то кошмара и он все глубже меня засасывает.

Передо мной портрет молодой женщины с петлей на шее. В жизни не видела ничего ужаснее! Это не тело, а лишь его изображение, но какая разница? Мэри – гениальная художница! Я не знакома, вернее, не была знакома с Мартой Вайерс, но физически ощущаю ее присутствие.

Шершавая, местами ветхая веревка впилась в нежную шею. Глаза с лилово-серыми белками вылезли из орбит, язык вывалился, вокруг рта темные синяки, под нижней губой белая корка.

Запах табака усиливается. Мэри!

– Вижу, ты встретилась с Мартой...

Самым тяжелым испытанием в моей жизни стало судебное заседание. Она буравила меня взглядом, явно мечтая вскочить с места и растерзать. Он, напротив, внимательно изучал свои руки и не поднимал головы. Первая поездка к Мэри Трелиз в списке испытаний занимает вторую строчку.

Загнанный в угол справится с любыми трудностями. «Принеси картину!» – велел Эйден и не оставил мне выбора. После лондонской выставки он едва со мной разговаривал, лишь с мрачным видом твердил, что любит, и фактически свел общение к сексу. Поначалу это утешало, но вскоре я почувствовала, что так дальше продолжаться не может. Каждый раз, когда я умоляла его не замыкаться в себе, он повторял: «Разыщи “Аббертон”, разыщи и принеси мне». Казалось, если предъявлю подписанную и датированную картину, Эйден поймет: что бы ни случилось между ними, Мэри он не убивал. Подробности выяснять не хотелось, хотелось только счастья – и для себя, и для Эйдена. По возвращении в Спиллинг он, как и обещал, перебрался ко мне, а я старалась не видеть в этом ничего угрожающего, лишь мечтала вновь завоевать его доверие.