Наталия Ломовская - Сердцевина граната

И вышел. И показал.

Он вернулся через десять лет с отрядом красных дьяволят. Отца Василия с семейством увезли куда-то, да так он и сгинул. Тот же самый Шкалик, но не подпасок уже, а колхозник из беднейших, клялся и божился, что тело попа осталось на поживу зверям в лесу. Говорил, что поливал Ленька священнослужителя на морозе ледяной водой, приговаривая: «Ты меня, батюшка, в купели крестил, а теперь моя очередь настала!» Но Шкалик соврет – недорого возьмет, а свидетелей такому душегубству не нашлось.

Потом Морозов снова пропал на несколько лет. Видно, зря времени не терял, потому что объявился с чекистскими лычками, при сапогах и шинели. Приехал на зловонно фырчащем автомобиле и тут же погнал односельчан обустраивать старую барскую усадьбу, что уже полвека ветшала на холме. Поползли слухи о том, что в усадьбе обоснуется колония для малолетних преступников. Селяне горевали – все шпана разорит, растащит, дня покойного не будет! Но Ленька Морозов порядок держал крепко. Сто пятьдесят пацанов, собранных и присланных коллектором, не остались без дела, не выпало им свободной минуты для набега на крестьянские наделы, и без того скудные. Старинный барский дом окружили хозяйственные постройки, в числе которых была даже и небольшая деревообделочная фабрика. Жизнь в коммуне подчинялась строжайшей дисциплине. В десять вечера – отбой. В спальнях гасится свет, в коридоре появляются дневальные – крепкие ребята из числа особо правильных колонистов. Да не с голыми руками дежурят – вооружены винтовками, чтоб какому-нибудь полуночнику не пришло в голову в неурочный час покинуть колонию. Впрочем, со временем такие бродяги перевелись – тяжелый труд не оставлял сил. Подъем трубили в шесть, и начинался трудовой день колониста. Уборка, завтрак и в половине восьмого – сигнал к работе. В небольших мастерских делались сотни столов, стульев, табуретов и прочих нужных молодой стране вещей. Было выделено время и для уроков, но Морозов высказывался по этому поводу так:

– Мы тут воспитываем – кого? Молодого коммуниста мы тут воспитываем. Лишняя грамотность коммунисту не нужна, а только стремление быть полезным обществу и дисциплина. А то пойдут, понимаешь, мечтания какие-нибудь, задумчивость…

Мечтаний начкол не любил, задумчивых презирал. Отлынивающие от работы, под каким бы то ни было предлогом, сажались под арест. Тюремной камерой в колонии служил погреб, выкопанный силами колонистов. Правда, с начала основания колонии туда попадали человек пять-шесть, не больше. И не дольше, чем на сутки. Подобная дисциплинарная мера действовала безотказно. Мечтатели, бездельники, дармоеды в колонии перевелись. В наробразе и помдете Леонидом Андреевичем были довольны.

Когда началась война, Леонид Андреевич Морозов уехал в город – проситься добровольцем. Но на фронт его не взяли. Да и то сказать – работы в колонии прибавилось. Война стала фабрикой сирот.

12 сентября 1945 года Морозов ждал новую партию воспитанников. Привезут из города, всех прими, накорми, вылечи, приодень… Леонид Андреевич сплюнул на дорогу, растер ногой и задумался, пристально глядя в пыль, а очнулся только от звука подъезжающего автомобиля.

На этот раз в колонию привезли шестерых пацанов. Нищета и горе обезличивают людей. Словно шесть близнецов стояли перед Морозовым – с серо-голубой кожей, ввалившимися голодными глазами, обросшие и обтрепанные.

– В баню! – коротко скомандовал он и сам захромал впереди небольшой колонны.

В предбаннике уже лежали на лавках шесть комплектов старенького, но чистого белья, колонистская форма. Ботинок не полагалось – до первых заморозков питомцы бегали босиком. Баня натоплена была жарко, у каменки толокся в одном фартуке дежурный.

– Готово, Леонид Андреевич, – доложил он, вытянувшись.

– Хорошо. Мойтесь, – кивнул Морозов новеньким.

Дежурный ушел. Мальчишки по очереди раздевались, ныряли в жаркую пасть бани. Только один тихонько сидел на скамейке, отвернувшись в сторону.

– Ну? – коротко обратился к нему Морозов.

Мальчишка обернулся. Он был невероятно худ, огромные глаза смотрели с ужасом.

– Больной, что ли? Ну? Отвечай! – повысил голос Морозов. – Да не трясись, не съем я тебя!

Пацан совсем вжался в стену. Морозов решил обойтись лаской.

– Ну не дрожи, не бойся, – сказал спокойнее. – Как тебя зовут-то? Фамилию свою знаешь, имя?

– Марта Челобанова, – ответил пацан.

Марта все же вымылась в бане, дождавшись, когда распаренные и вовсе непохожие друг на друга колонисты уйдут в дом. Растерявшийся Морозов привел ее к себе во флигель, напоил спитым чаем с кусочком сахара. Смотрел задумчиво, скреб пятерней затылок.