Алексей Котрунцев - Последний грех

… Середина 90-х.

Пустой фургон, как разбитая арба, подрыгивал на каждом ухабе и угрожал вот-вот развалиться. Содержимое его ржавого брюха перекатывалось от стенки к стенке, билось и многократно увеличивало вероятность этого развала. Но фургон держался.

Максим очнулся первым. Глубокий ухаб, а, может, пригорок, отрыжкой отозвался в автомобильной рессоре и эхом отозвался в его изможденном теле. Мальчик вздрогнул, непроизвольно вскрикнул и открыл глаза. Вокруг было темно. Если бы не щели и мелкие дыры, пропускавшие свет, увидеть что-то вовсе было нереально. А так, кое-что было заметно. И главное, он увидел Пашку. Тело друга находилось напротив, у противоположной стены. Мальчик лежал лицом вниз. Жив он был или нет — Максим не знал. Он и сам не был уверен, что жив — тело болело так, что, казалось, лучше умереть. Он пошевелил пальцами, они шевелились. Согнул в коленях ногу, потом другую — все работало. Но встать не получалось. Нашпигованное, словно тысячью иголок, тело болело и разрывалось на части. Он медленно привстал, поднял голову, но очередная колдобина заставила грохнуться вниз. Стараясь упасть ближе к Пашке, Максим провернулся и больно стукнулся плечом о стенку. Сил на крик уже не было. Он откинулся на спину и затих. Отняв силы, боль забирала и сознание.

Когда он пришел в себя, они все еще ехали. Губы выпустили хрип: «Пашка». Потом еще: «Паш». Приятель не отзывался. Вытянув до упора руку, Максим нащупал лицо, ноздри, сжал. Несколько секунд Пашка не реагировал, потом заворочался, будто просыпаясь, и отдернул его руку.

— А-а…

— Паш, ты — живой?!

Пашка открыл рот, а затем и глаза.

— А-а-а! Су-у-ки!

Как раненый медвежонок, он замычал и ударил пустоту.

— Паш, да заткнись ты! Чего орешь?

Но Пашка не слышал — ревел и сучил ногами. Максим сложил пальцы в кулак и легко ткнул друга в нос. Тычок вышел не сильным, но действенным. Пашка замолк, схватился за нос и повернулся к Максиму.

— Кто здесь?

— Я!

— Макс, ты что ли?

— Я. Я!

— Ты чего?

— А ты чего?! Что орешь?! Меня вон тоже отмесили и, ничего — молчу.

Пашка огляделся и попробовал приподняться, но сделать это было непросто.

— Бля-я-я! Кажись, все кости переломали.

— Не хнычь, в больничке соберут. Лафа с собой?

— Не знаю.… Сейчас посмотрю.

С трудом, перевернувшись на спину, Пашка сунул руку в карман. Секунды поисков казались вечностью.

— Есть!

Пашка вытащил клей и слабо помахал им в воздухе.

— А пакет?

— Пакет у Пыхи остался.

— О, бля — попадалово.

— Ладно. И так сойдет.

Открутив крышку, Пашка сунул тюбик в ноздрю. Клей, как шилом, резко кольнул сознание. Будто растворяя в своем яде адскую боль, приятно дурманил и расслаблял. Лицо Пашки — изможденное, грязное, избитое приобретало умиротворенность. Максим этого не видел, лежал на спине и ждал свою порцию кайфа.

— Мне дай.

— Погоди, еще разок.

— Хорош. Что ты тянешь?! У меня все ребра гудят, сломали конкретно, а ты тягу дыбануть не даешь!

Максим дотянулся пальцами до тюбика и дернул на себя. Быстро сунул его в нос и с силой втянул пронизывающий запах. У-ух! С пакетом, конечно, было шикарнее. Но и без того дурман, щекоча ноздри, побеждал боль. Будто склеивалась вонючими ароматами, она отступала, уходила на второй план. Мальчик прислонил голову к стенке и закрыл глаза. Кайф!

Фургон опять тряхануло так, что загремели все кости, но теперь ему было все равно. Боли почти не было, тупым эхом отдаваясь где-то внутри, она больше не беспокоила. Зато темнота ржавого саркофага неожиданно окрасилась в яркие краски.

— Паш, ты это… извини.

— Чего — извини?

— Да, я ж, вроде, как вас подставил. Сам влетел и, вам перепало.

— Да ладно. Проехали.

— Будешь еще? — Максим протянул клей.

— Давай.

Тюбик опять поменял хозяина, но качеству не изменил: царапал и пьянил.

— Ты чего-нибудь помнишь? — Пашка немного оживился. — Как мы тут оказались?

— Не знаю. Везут куда-то.

— Я немного помню. Вроде, за нас мужик какой-то заступился. Он на машине был — наверное, подобрал.

— С чего ты взял?!

— Да он этим уродам втюхивал, что в приют какой-то продукты возит. Ну, и нас, типа, туда.

— Ни фига себе — попадалово, — слова у Максима выходили медленные, растянутые. — Не-е, в приют нам нельзя. Оттуда опять в детдом отправят… а я… не хочу.

— Думаешь, я хочу? Хотя, до весны можно было бы прокантоваться. Жратва все-таки и спишь не в колодце, где говно всякое.