Коллектмв авторов - Агент абвера.

— Назад! Стрелять буду!

В это время дверь отворилась. В комнату вошел офи­цер. За ним, низко кланяясь и подобострастно улыбаясь, семенил низкорослый щуплый старик аптекарь, которого здесь именовали врачом. Услужливый и робкий, он развязал грязные, окровавленные бинты, горестно покачал головой и принялся обрабатывать раны. Нестерпимая боль обожгла все тело.

— Осторожнее! — попросил Мокий Демьянович.

— Молчать! — приказал офицер-айзсарг. — Перевязку нам делает еврей. Разговаривать с ним запрещается.

Закончив перевязку, старик пошел к выходу.

— Ну вот. А теперь вас повезут в Ригу, в лагерь для военнопленных, — сказал айзсарг. — Там будет хорошо. Вас будут лечить…

— В Ригу так в Ригу, — устало ответил Мокий Демья­нович. — Мне все равно.

Последние силы оставляли его. Он откинулся на спинку стула и потерял сознание.

…В Риге, в глубине одного из переулков, отходящих от улицы Пернавас, есть квартал многоэтажных домов, примыкающий к железной дороге. Здесь, вблизи завода ВЭФ, находился созданный гитлеровцами Большой рижский концлагерь — одно из многочисленных мест истребления военнопленных. Колючая проволока, сторожевые вышки с пулеметами, несколько старых казарм, шесть сколоченных в одну доску бараков… В помещениях для узников — трехъярусные нары, тесные, как гробы.

Поближе к выходу из лагеря, у самой ограды, располагался лазарет. Он ничем не отличался от обычных бара­ков. Только был меньших размеров да воздух в нем до густоты пропитался тошнотворным запахом крови и пота. Военнопленные врачи и фельдшеры, обслуживающие лазарет, как могли, старались облегчить страдания раненых. В лазарете работал и фельдшер пограничного отряда Виктор Ресовец, хороший знакомый Каращенко. Во время сортировки раненых пленных он узнал старшего лейтенанта. Тот тоже заметил Виктора, но сделал ему знак молчать. Улучив момент, когда немец, наблюдавший за пленными, отошел, Каращенко быстрым шепотом произнес:

— Называй меня Никулиным Николаем Константино­вичем. Понял?

— Чего не понимать, — кивнул головой Виктор. — Из нашего отряда здесь несколько человек. Живем дружно, в обиду не дадим.

Так Каращенко стал Никулиным. Он понимал, что фашисты в первую очередь будут расправляться с комиссарами, чекистами, членами партии, комсомольцами. Но то, что сказал Ресовец, лишний раз напомнило ему о другой опасности, которая подстерегает на каждом шагу. Надо быть осторожным.

— Если увидишь в лагере кого-нибудь из тех, кто меня знает, сообщи мне, — попросил Николай Константино­вич Ресовца.

— Сделаю. Есть у нас тут майор Дудин, ты его знаешь, он в отряде начфином был. Еще человек пять по­граничников. Все надежные и проверенные люди. Кое-кто тоже скрыл свою фамилию. Я оповещу всех. Так что жди. Но и сам в случае чего будь осторожен, не нарвись на провокатора. Здесь, в лазарете, размещают только ря­довых. Я скрыл, что ты офицер, а сопроводиловку выбро­сил. Им сейчас в тонкостях разбираться некогда, а дальше видно будет.

Этот разговор несколько прояснил положение дел в лагере. Выходит, немало людей живет здесь, как и он, под чужой фамилией. Но есть и такие, которые рассказали врагу о себе всю правду. Кто они? Честные ли люди? Каждое новое знакомство опасно.

В проходе послышались шаги. К вновь прибывшим раненым подошел высокий, хмурый человек — военнопленный врач Пирогов. Фашисты поставили его старшим над лазаретом. “Капитан, и форму носит, не снял, — отметил про себя Николай Константинович, увидев “шпалу” в петлице подошедшего. — Интересно, что он за человек? Наш или продался?”

— Покажите Никулину его место, перебинтуйте, — сухо приказал фельдшеру Пирогов, отметил что-то в списке и вышел.

— Остерегайся этого человека, — предупредил Вик­тор. — С немцами услужлив, с полицаями ладит. Не ровен час — и продаст.

Ресовец принялся перебинтовывать раны Никулина. Тот еле удерживал рвущийся из груди крик. Холодный пот выступил на лице, спутавшиеся волосы прилипли ко лбу, на закушенной губе показалась кровь. Николаю Константиновичу казалось, что снимают с него не бинты, а кожу. Несколько раз он просил Ресовца дать передышку. Осматривая рану, фельдшер сочувственно протянул:

— Да-а. Тут, конечно, дело сложное. Придется позвать Пирогова, пусть придет, посмотрит.

— Зачем его сюда? — еле выдавил Никулин.

— Надо. Тебе серьезное лечение требуется, а не просто перевязки. Может, он чем поможет. Посиди.

Ресовец ушел, а Николай Константинович закрыл глаза и стал ждать. Теперь ему было уже безразлично, кто его будет смотреть и что с ним будут делать. Последние силы, кажется, оставляли его.