Вера Колочкова - Алиби — надежда, алиби — любовь

— Господи, ну что за хрень ты несешь, Саш? Про душу, про Мефистофеля… Чего ты себе в голову вбил такое? Вы же хорошо жили. А ты взял ее и предал. Ты очень виноват перед ней, Саша. Ты взял и сделал ее абсолютно несчастной. За что?

Саша больше не нашел, что ему и ответить. Сколько раз за последние дни Пит затевал этот разговор, столько же раз и он честно пытался ответить на его одни и те же ли вопросы, то ли требования… Только объяснения его отскакивали от Пита, как горох от стены. Да и сейчас не стоило отвечать, наверное, — все равно он его не услышит. Не услышит и не поймет, что никто никого не может сделать ни счастливым, ни несчастным. Не в его это власти. Потому что каждый сам по себе, изнутри уже, либо счастлив, либо нет. А его жена Алиса как раз из тех — из несчастных. Из того типа людей, которые жить просто не могут, если не властвуют над кем-то, в чем бы эта власть ни выражалась. В активной ли о тебе заботе, в сознательной ли игре в кнуты и пряники, в целенаправленном ли убийстве твоей легкой и веселой натуры… Они жить не могут, никого не ломая и не уничтожая. Ласковые Джеки-потрошители, умные Фредди-Крюгеры. Они и не замечают, что сами находятся во власти у собственного желания власти, в жестокой от него зависимости. Что делать — любая зависимость делает человека уязвимым. Особенно когда она зависимостью вовсе не признается. Властолюбец, как алкоголик или наркоман, всегда глух, слеп и обуреваем собственной жаждой, утолить которую не может никогда. И горе тем, кто попадется ему на пути. Особенно горе добрым, нерешительным да от природы характером слабым — они, как мотыльки, сами слетаются к этому огню, с радостью обнажая перед ним свою душу — на, ешь… Но горе и властолюбцу, если вдруг живая, не съеденная и не сломленная еще душа вдруг окажется не такой уж и слабой, выпорхнет прямо из рук и улетит себе на свободу. И страдания к нему приходят тогда адские, ни с одной человеческой мукой не сравнимые. Ненадолго, правда. Мотыльков-то кругом полно. Иной пока разглядит, к какому огню прилетел, уж и крылышки обжег до такой степени, что и летать не может…

Он, слава богу, улететь сумел. Вовремя понял, что сопротивление, семейные бунты-скандалы да спартаковские войны освободительные ни к чему не приведут. С властолюбцем воевать нельзя, это его только раззадоривает. От него бежать надо, резко и сразу. И назад не оборачиваясь. Спасать надо свою шкуру, свою душу, самого себя спасать. И не слушать тех, кто обвиняет тебя в жестокости по отношению к обиженному. Особенно если обижена женщина — вроде как не по-мужски… Не слушать, потому что жажда властного обладания полов не различает. Ей все равно, где жить — в мужчине ли, в женщине…

— … Эй, ты где там? Чего молчишь? — вернул его из раздумий сердитый голос Пита. — Скажи хоть что-нибудь, не молчи. Натворил делов, теперь молчит в тряпочку…

— Я не молчу, Пит. Я же сказал тебе — ничего больше не будет. И можешь обвинять меня во всех мужицких грехах и подлостях. Давай. Даю тебе полный карт-бланш. Но только без меня, ладно?

— Ладно, понял… Но хотя бы свою дурную бабу ты можешь унять, черт бы ее побрал? Чтобы она ни Алисе, ни мне тут нервы не мотала!

— Какую бабу?

— Ну, эту, Надежду твою. И опору. А то она приперлась к Алисе вчера… Ходит, подслушивает, вынюхивает, понимаешь ли… Сегодня утром вот ко мне притащилась, обвинила черт знает в чем…

— А в чем, Пит? В чем она тебя обвинила?

— Да ты не поверишь! В том, что это я деда убил. И доказательства твоей виновности подбросил. Ну, бутылку разбитую, куртку…

Пит выпалил последние слова возмущенной скороговоркой и замолчал, ожидая Сашиной реакции. В общем и целом, реакция эта должна была последовать незамедлительно и быть очень предсказуемой, возмущенной то есть. Однако трубка опять замолчала тяжело и надолго. Очень нехорошо замолчала трубка. Он даже подумал — связь оборвалась, наверное.

— Эй, алё, Сашка… Ты где? — осторожно проговорил он и съежился, будто предстояло войти в ледяную воду. Или наоборот — в кипяток. И сердце вдруг выскочило из груди, и забилось в болезненном сосудисто-аритмическом беспокойстве.

— Да здесь я, Пит. Здесь. Слушаю тебя. — Снова послышался из трубки Сашин спокойный голос. — Ты знаешь, а я ведь вспомнил… Я все вспомнил про эту самую куртку. Я ее у тебя в машине оставил. Осенью еще. На заднем сиденье забыл.

— И что? Что ты этим хочешь сказать?

— Да ничего. Совсем ничего. И так все понятно. Но сказать надо, конечно. Одно только слово хочу сказать — прощай, Пит. Не друзья мы больше. И не приятели даже. И вообще — не знакомые друг с другом мужики. А за Алису не переживай — она и без твоей помощи справится. Другую мужскую душу-собственность себе со временем найдет. Только захочет ли эта мужицкая собственность тебя в друзьях семьи держать — вот вопрос…