Джон Гарднер - Месть Мориарти

Между тем и сам Мориарти изучал сведения, имевшие отношение к одному заведению в Сити. Дело обещало огромную прибыль и могло стать соблазнительной наживкой для обуреваемого жадностью злоумышленника.

Пожухли последние листья на деревьях в Альберт-сквере, словно клочья сожженной бумаги, с тихим шелестом плавно опадая с веток, ветер становился настойчивее и наглее, умудряясь пронизывать прохожих аж до самых костей, дни как-то съёжились и становились все меньше и меньше. Из сундуков извлекались подзабытые пальто и шарфы, в темных переулках, где обитались низы уголовного мира, люди с опаской ждали прихода зимы.

С каждым днем туман над рекой вставал все раньше, смешиваясь с сажей и дымом, поднимающимся из фабричных и каминных труб. По городу расползалась сырость. В конце октября выдались три дня, когда эта главная погодная «достопримечательность» Лондона накрыла плотным саваном дороги и улицы, буквально отрезав людей друг от друга. На перекрестках горели питаемые светильным газом фонари, горожане носили с собой лампы и факелы, привычные уличные знаки исчезали в серой пелене, а потом вдруг выплывали из нее неожиданно, словно сбившиеся с курса суда. Численность краж резко возросла, дела у карманников и грабителей пошли вверх, в сырые прибрежные трущобы все чаще наведывалась смерть, безжалостно кося стариков и больных легкими. На четвертый день легкий ветерок разогнал плотный, желтоватый, как гороховый суп, туман, и солнце, еще бледное, словно завешенное муслиновой шторой, осветило громадный город. Знакомые с повадками столичной погоды уже предсказывали долгую, суровую зиму.

Вечером в четверг, 29 октября, Мориарти принял гостя. Человек этот — высокий, тощий как скелет, в черном, видавшем лучшие дни длинном пальто — сошел с поезда на вокзале Виктория. Широкополая, напоминающая пасторскую, шляпа прикрывала скудный кустик неухоженных седых волос, а вид бороды наводил на мысль, что ее потрепали крысы. С собой у него был дорожный чемодан. По-английски незнакомец изъяснялся с сильным французским акцентом.

Выйдя из вокзала, он доехал на омнибусе до Ноттинг-Хилла, откуда пешком добрался до Альберт-сквер. Звали его Пьер Лабросс, и в Лондон он прибыл из Парижа в ответ на пригласительное письмо Профессора.

План мести вступил в стадию реализации.

Лондон:

четверг, 29 октября — понедельник, 16 ноября 1896

Конечно, могу. И именно я. А кто же еще? В Европе нет никого, кто мог бы сделать копию лучше, чем я. Если сомневаетесь, зачем посылали за мной?

Выглядел Пьер Лабросс жутковато и походил на потасканную марионетку, попавшую в руки пьяного кукловода. Сейчас он сидел, развалившись, в кресле напротив Мориарти со стаканом абсента в левой руке — ничего другого он, похоже, не принимал. Правая его рука совершала время от времени широкие театральные жесты.

Они только что отобедали вместе, и теперь Профессор пытался ответить на свой же вопрос: а благоразумно ли он поступил, послав именно за Лаброссом? В Европе было немало художников, способных выполнить такую работу не хуже, а может быть, даже лучше. Взять хотя бы Реджинальда Лефтли, постоянно нуждающегося деньгах художника-портретиста, страстно стремящегося в академики. Получить его было бы совсем не трудно.

Выбору Лабросса предшествовали долгие размышления. Ранее они встречались лишь однажды, в тот период, когда Мориарти, после событий у Рейхенбахского водопада, вынужденно скитался по Европе. Он уже тогда распознал в художнике как неуравновешенность, так и несомненный огромный талант. Говоря по правде, Лабросс был самозваным гением, который, будь его дарование направленно на оригинальное творчество, сделал бы себе мировое имя. Пока же его хорошо знали только в Сюрте.

Написанное по возвращении в Лондон письмо было составлено в осторожных выражениях и практически ничего не говорило о предстоящей работе. Тем не менее содержащиеся в нем намеки звучали достаточно соблазнительно, чтобы заманить художника в Англию. Осторожные ссылки на талант и репутацию мастера вкупе с обещанием щедрого вознаграждения сделали свое дело. Однако ж теперь, залучив Лабросса в свой дом, Мориарти все более сомневался в правильности первоначального решения. За то время, что прошло после их последней встречи, француз изменился не в лучшую сторону: его неуравновешенность проявлялась очевиднее, мания величия стала заметнее, словно яд, проникавший в него с абсентом, еще глубже вгрызся в мозг.