Перихан Магден - Убийства мальчиков-посыльных

Это было уже слишком. Мне и без того уже опостылел этот мир, а еще всякие карлики будут тут меня жизни учить. Подозвав Сабартеса, я заказал крем-карамель.

Человек-лев попросил: «Простите моего брата. Откровенность можно извинить».

— Вашего брата?! Вот это да!!! Этот карлик — ваш брат? Карлик со львом! — вырвалось у меня.

— Как вы замечательно выразились! — хохотнул карлик. — А может, вы — Шахерезада?

Я едва сдержался, чтобы не сказать: «Вам лучше знать, вы ведь лучше в сказках разбираетесь». А вместо этого произнес: «Как вам угодно, сударь. А теперь, с вашего позволения, мне бы хотелось съесть мой десерт».

Однако от крема-карамели печаль моя проходить вовсе не собиралась. Пришлось подозвать Сабартеса и заказать еще картофельный салат. Когда мне грустно, мне всегда хочется сладкого. А после сладкого — чего-нибудь солененького. Карлик и двое джентльменов увлеклись беседой. Разговор был о Бирме, о ценах на лазуриты, о жирафах и прочем. А я старался незаметно разглядеть смуглого человека за моим столом. Он съел свиную отбивную.

Забирая у него тарелку, Сабартес удивился: «Поразительно, сударь! Разве вы обычно не заказываете что-нибудь с горохом и морковкой, чтобы поиграть овощами в шахматы?»

— Сегодня вечером нет, Сабартес, — отозвался смуглый красавец.

Сабартес? Но разве не я придумал это имя? Он оплатил счет, встал из-за стола и ушел. И сердце мое ушло вместе с ним. А со мной осталось лишь страстное желание отмыть в какой-нибудь реке мою грязную душонку. Или все это мне только показалось — каких-то пять минут.

Не успели эти пять минут истечь, как второй джентльмен, друг брата высокого карлика — человека-льва — проговорил: «Не расстраивайтесь, пожалуйста. Он же пытался вас изменить. Вы только подумайте: вам отдают немножечко любви — не огромной и безграничной любви, а такой же крохотной, как они сами, любви и немножечко нежности — а в ответ на это вас хотят замесить по-своему. И не для того чтобы сделать вас лучше или хуже, а только лишь для того, чтобы вы сделались таким, как им хочется».

— Как вы правы, сударь, — отозвался я. — Как приятно с вами познакомиться. Да что там любовь. И длилось-то все пять минут.

— Иногда бывает, что длится пять недель, пять лет или пять тысяч часов, — сказал человек. — К сожалению, у меня длилось долго. Видите мой глаз? Мой правый глаз?

— Да, сударь, вижу. Правый глаз у вас вставной, — ответил я. Это трудно было не заметить. Левый глаз у него был карим, а правый, вставной, — голубым и сверкал, как стеклянный шарик. У него были редкие светло-каштановые волосы и тонкий ровный нос. Короче, приятный он был человек и одет был хорошо. Если встретишь такого на улице, можно решить: профессор антропологии Гарвардского университета. Ну, или, по меньшей мере, Колумбийского.

— Лишился его на войне, — стал рассказывать господин с вставным глазом. — Как-то я ел суп за столом с белой скатертью. У меня было двое детей, красавица-жена. Мы вместе обедали. Ели суп. И вдруг мне показалось, что я плаваю в тарелке. Трудно было дышать, я плавал, но выбраться из тарелки никак не мог. И это продолжается до сих пор. Я так и продолжаю жить с женой и двумя детьми в моем уютном семейном гнезде. Лишь ужинать не хожу, только и всего.

Я попытался было сказать что-то вроде: «Понимаю вас, сударь», — чтобы поддержать беседу. Но был так потрясен, что мне страстно хотелось удрать из-за их стола как можно скорее. К тому же у меня уже изрядно кружилась голова. Извинившись, я сказал, что мне нужно вернуться за свой столик.

— Да, пожалуй, вам лучше вернуться за свой столик, — согласился женатый джентльмен со вставным глазом, похожий на профессора Гарварда. — Ведь там вас ждет новый гость, а такие, как он, нынче редко встречаются. Господин Илия через две недели станет раввином, хотя он родом из чужих краев, родился не здесь и не из числа редких избранных. Он сам решил стать иудеем, сам, в поте лица, познал истину и узрел свет. Бросил Музыкальную академию и отправился блуждать в лабиринтах веры! Воистину этой ночью звезды решили сиять лишь для вас.

— Спасибо вам, господа, — пробормотал я. — И спокойной ночи.

Не успел я дойти до стола, как сразу спросил:

— Говорят, вы бродите в лабиринтах веры, господин Илия? Да еще и бросили Музыкальную академию, куда поступили с большим трудом? Мне страшно при мысли, что вы все бросили. Но, признаться, ермолка вам к лицу. Вы ее снимаете на ночь?

— В жизни не существует ничего, что невозможно было бы бросить, — проговорил господин Илия. — Все стоит того, чтобы быть брошенным. А мы присутствуем в мире пропорционально тому, насколько мы способны от всего отказаться. Наше существование на земле — прогулка по тюремному двору. Не поймите меня неправильно, но одним лишь фактом своего исчезновения из мира мы не сделаем двор шире. Мы проявим наши возможности, только когда спасемся из этого мира, то есть из этого тюремного двора.