Ирвин Уоллес - Семь минут

— Ладно, Сидни, пошли, — рассмеялась Рэчел Хойт.

Маленький кабинетик оказался таким же чистым и бесхитростным, как и его хозяйка. Стол в центре был завален новыми книгами, подшивками «Библиотекаря», «Всезнайки» и «Библиотечного бюллетеня Уилсона». На столе лежали листки бумаги размером три на пять дюймов, соединенные резинками, стоял стаканчик с карандашами, булькал электрический кофейник, на бумажной тарелке покоились остатки бутерброда.

— Не возражаете, если я закончу обед? — спросила Хойт, садясь за стол и наливая кофе в бумажный стаканчик. — Хотите?

— Нет, спасибо.

— Тогда устраивайтесь поудобнее и чувствуйте себя как дома.

Он направился к стулу, но его внимание привлек огромный плакат на стене с надписью: «Билль о библиотечных правах», выпушенный американской ассоциацией библиотек.

— В нем шесть правил, — сообщила Рэчел. — Прочитайте третье и четвертое.

Третье правило гласило: «Цензура книг, проводимая добровольными арбитрами от морали или политики, а также разнообразными организациями, должна отвергаться библиотеками, чтобы люди имели право на получение информации через печать».

Взгляд Барретта скользнул по четвертому правилу. «Библиотеки должны оказывать помощь в различных областях науки, образования и книгоиздания и бороться со всеми попытками ограничить доступ к идеям, притеснить свободу высказываний, которая есть исконное право американцев».

Барретт взял стул и поставил перед столом.

— По-моему, здесь все написано черным по белому, — заметил он.

Рэчел Хойт дожевала последний кусочек бутерброда и возразила:

— Не совсем. Можно сказать, что каждый библиотекарь поддерживает эти два правила, а вообще-то все шесть, но мы расходимся во мнениях, что подразумевать под «просвещением через печать». Немногие, наверное, знают, что президент Эйзенхауэр однажды отлично сказал о наших проблемах в замечательной речи в Дартмутском колледже: «Не присоединяйтесь к поджигателям книг. Мы не должны бояться ходить в библиотеки и читать все книги, которые там имеются, если при этом не страдает наша мораль. Только такой должна быть цензура».

Она отхлебнула кофе.

— Да здравствует Айк! Но если серьезно, какой должна быть цензура? Ну, конечно, такой, чтобы не страдала наша мораль. Но чья мораль? Возьмем конкретную книгу. Допустим, Эйзенхауэр назвал бы ее неприличной, а судья Уоррен — приличной. Возьмем другую книгу. Американский коммунист говорит, что в политическом смысле она прилична, а член общества Джона Бэрча [12] Возникло в 1958 г. для борьбы с коммунизмом. называет ее неприличной. Скажем, «Семь минут». Мы с вами считаем ее приличной, а Элмо Дункан с Фрэнком Гриффитом — неприличной. Да, да, давайте возьмем книгу Джадвея. Я считаю, что она обладает общественной значимостью и художественными достоинствами, и я собираюсь купить ее и выставить на полках оуквудской библиотеки. В то же время работники библиотечных коллекторов, собравшиеся на совещание по отбору книг в Филадельфии, могут решить, что она воспевает разврат, а язык автора не выдерживает никакой критики. Поэтому они могут отказаться покупать ее и передавать в библиотеки. Директор какой-нибудь алабамской библиотеки может найти в ней общественную значимость, но из страха перед какой-нибудь патриотической организацией типа «Дочери Американской революции» не позволит своим библиотекарям покупать ее. Все это возвращает нас к тому же самому вопросу: чьим представлениям о морали и приличиях следует отдать первенство? Библиотекарем в наши дни быть так же сложно, как и политиком. Это одна из самых опасных профессий на земле. Трусам тут не место. Конечно, в нашем деле много трусов, но поверьте мне, в читальных залах сидит значительно больше тигров, чем мышей. И ваша покорная слуга — одна из этих тигриц. Я готова сражаться не на жизнь, а на смерть за свое детище — собрание книг. И за право выставить их на полках. А теперь, мистер Барретт, объясните мне, черт побери, что вы здесь делаете?

— Мисс Хойт, я пришел просить об услуге. Не покупайте и не выставляйте «Семь минут».

— Не покупать и не выставлять «Семь минут»? — Ее брови взметнулись вверх. — Вы шутите?

— Нет, я серьезно.

— Я хочу, чтобы люди, которые хотят прочитать ее, могли это сделать.

— Еще не время.

— Почему?

— Я вам объясню почему. — Барретт достал трубку. — У нас уже есть один человек, которого закон обвиняет в распространении «Семи минут». У нас есть один мученик. Два мученика — чересчур много. Это все равно, как если бы Пилат судил двух Христов или на Голгофе были бы распяты два Спасителя. Как, по-вашему, повела бы за собой людей религия с двумя мучениками? Что было бы в таком случае с христианством?