Аркадий Гендер - Проксима лжи

Мать всю жизнь проработала на Люблинском литейно-механическом, да на вредном производстве и здоровье сохранила, пожалуй, только чудом. Но даром ничего в этой жизни не проходит, и долгожданную в семье Рюхиных дочку Антонина Васильевна родила семимесячной, очень слабенькой и по образному определению доброй акушерки в роддоме «немножко недоделанной». Мать акушерку чуть не прибила, и несмотря на то, что та была не так уж и не права, нарадоваться не могла на девочку, отказывалась отпускать от себя, постоянно приговаривая: «Доча ты моя, доча ненаглядная!» С тех под и на долгие годы так и приклеилось к ней в семье — Доча, да Доча.

Федор проснулся сам и как-то сразу. Пару минут он еще лежал с закрытыми глазами, ожидая, что вот-вот раздастся истошное верещание сволочного будильника, но тот почему-то включаться не спешил. Федор открыл глаза. Пробивающийся сквозь неплотно задернутые шторы рыжий лучик фонаря со стройки напротив слегка рассветлял кромешную темь февральского утра и позволял, хоть и не без труда, рассмотреть стрелки на циферблате. Удивительно, но до столь же ненавидимого, сколь и неизбежного подъема было еще почти полчаса. Это тем более поражало, потому что сна не было ни в одном глазу. А ведь по отношению ко времени смены сна и бодрствования Федор был «стопроцентной совой», и даже не помнил, когда в последний раз его разбирало в такую рань и так легко освобождаться от сладких уз Морфея. Такое бывало разве что в детстве, когда наутро предстояло что-то долгожданное, от одного предвкушения чего сладко замирало сердце. Например, поход с отцом на рыбалку. Или отъезд к бабушке в деревню. Федор улыбнулся воспоминаниям и тому, как же, по сути, мало в чем-то меняется, взрослея, человек! Ведь и сегодня в его, Федора Ионычева, жизни, может произойти нечто значительное и очень, очень давно ожидаемое, — отсюда и утренняя бессонница.

Но все равно вставать так рано ярко выраженных причин не было, и с намерением коль уж не поспать, то просто понежиться в теплой постели, Федор повернулся на другой бок. Его рука привычно обхватила талию Ирины. Жена спала в своей любимой позе — на боку, свернувшись калачиком, с головой зарывшись под подушку. Ночнушка на ней задралась, и ладонь Федора наполнилась горячим теплом ее тела. Десять с лишним лет, прожитых в браке, ровным счетом ничего не изменили в отношении Федора к жене, — он все так же любил и хотел ее. Вот и сейчас прикосновение к острому выступу Ирининого бедра отозвалось в нем мощным приступом желания. Как с крутой горки, пальцы Федора заскользили по атласно-гладкой коже ее живота вниз и зарылись в густую поросль шелковистых волос на лобке. Ирина вздрогнула, просыпаясь. Секунду, видимо, соображая, что происходит, она была все так же неподвижна, потом из-под подушки раздался ее разгневанный шепот:

— Ты что, Ионычев, рехнулся? Который час? Отстань, я спать хочу!

С этими словами Ирина решительно сбросила с себя мужнину руку и натянула на бедро подол ночнушки. Федор затих, еще минуту лежал, прижимаясь к безучастной Ирине всем телом, потом вздохнул, и отвернулся. Делать нечего, нужно было вставать.

Федор вылез из-под одеяла, будучи готовым, как обычно, зябко содрогнуться всем телом, но в спальне было на удивление тепло. Пожалуй, даже градусов восемнадцать. То ли сменился обычно садящий прямо в окна северный ветер, то ли коммунальщики, сжалившись, наконец, над людьми, замерзающими этой студеной зимой в таких вот панельных девятиэтажках, подкинули в топки своих котлов пару лопат угля. Федор подошел к окну и приоткрыл штору. Лучик сразу превратился в яркий, как у маяка, сноп света, резанул по глазам. Федор поморщился. Блин, почему же эти строители освещают не стройплощадку, а лупят тясячесвечовыми фонарями прямо в окна квартир? Федор сам строитель, и в своей практике всегда тщательно следил за тем, чтобы как можно меньше беспокоить обитателей жилых домов по соседству. Ведь для жильцов стройка под окнами — все равно, что военные учения с танками и стрельбами для мирных граждан какой-нибудь деревушки. Особенно беда летом — жарко, душно, а окно не откроешь, потому что гремит ржавым железом ветхий кран, и особенно отчетливо среди ночного безмолвия матерятся злые работяги, со страшным грохотом лупя кувалдой по упрямой железобетонной плите, никак не «садящейся» на место.