Андрей Молчанов - Дао

Чей-то вскрик, а затем клекочущий хохот донеслись сверху, пробившись через толщу потолков, - видимо, веселье достигало крайних своих пределов.

Я смущенно поежился.

- Я понимаю тебя, но твоей вины нет... Ты зависишь от них. - Настоятель кивнул. - Они не причиняют мне беспокойства. Они дым. Их перерождение все ниже и ниже, и возвыситься им не дано. Их жаль.

- Мне трудно говорить с тобой, учитель... - Я пытался собраться с мыслями. Я мог бы объяснить этому человеку о всеобщем экологическом кризисе, о том, что жизнь его замкнута, а шоры религии слишком узки, чтобы рассмотреть и понять все, но меня отвлекало, сбивало с этого философского диалога то, ради чего я находился здесь, и подумалось - вслух, невольно, что люди, чей удел - многообразие хопот, считают себя разностороннее и выше живущих чем-то одним, а между тем посвятивший себя одному делу способен благодаря ему понять сущность жизни куда глубже тех, кто изо дня в день карабкается через бесконечность самим же созданных препятствий.

Отчасти, правда, и одним живя, хлопот не оберешься.

" Пора, скоро утро. Где же Тун? Удастся ли..."

- Мир изменяется, учитель, - сказал я. - Мир как человек. Сначала он молод, затем стар. И чем он старее, тем стремительнее его перемены. Ведь с возрастом годы проходят быстрее...

- Но человеку суждено перерождение...

- Так учит религия, учитель.

- А ты... сомневаешься в этом?

- Да. И поэтому, наверное, малодушно страшусь смерти. Точно так же, как ты боишься гибели Тибета и его народа.

Настоятель поднялся.

- Отдыхай, - сказал он устало и с горечью. - Если надумаешь задержаться, буду рад.

Волоча подол дали, он прошел к темному проему в стене. Оглянулся. Произнес:

- Много людей... И много вер. И не все верят в цепь перерождений, ибо только избранным суждено в вере своей постичь искусство созерцания и вспомнить, кем были они прежде. Но великий Будда завещал, каким надлежит быть человеку, он завещал праведность и доброту, что же проще? Но и эти заветы окутаны сомнением. И те, кто сомневается даже в них, те и губят мир.

И - скрылся в мраке провала.

На рассвете я вывел Туна из монастыря. Горы были по-утреннему гулки и необъятны. Перед нами расстилался океан серых, словно осыпанных сахарной пудрой хребтов и пиков, а над ним разбросанно тянулись к горизонту облака, будто подвешенные на нитях разной длины под куполом неба - грозного спокойствием своей глубокой васильковой синевы. Истомленные городским смогом легкие распирали грудь, хватая воздух, остуженный дыханием снежных вершин, - так пересохшие губы приникают к чистой прохладе родника, блаженно утоляя жажду.

Внизу лежала долина с извилиной реки. Крестьяне уже гнали овец и яков на пастбище, и мычание животных протяжной нотой висело в остекленело прозрачном пространстве мира. Казалось, здесь - вся земля и нет ничего, кроме этих гор, и все остальное - сон, странный нехороший сон...

- Хочу пожелать... счастливого пути и жизни... счастливой. - Глазами я указал обход долины. - До озера примерно полмили.

Тун кивнул. В лице его была только сосредоточенность. Он ждал этого мига, и вот миг настал. Теперь - огромный опасный путь. Через чащобы, скалы, реки... И он торопился ступить на него.

Короткое пожатие руки.

- Я благодарю вас, госпоин Тао. Вы... очень находчивый человек. Я желаю вам... исполнения желаний.

Меня это укололо. Я вдруг понял, что желаний у меня нет. Понял и ощутил себя на краю пропасти - мы, собственно, и стояли над пропастью...

Тун двинулся вниз по утоптанной, растресканной глине тропинки. Фигура его с горбом рюкзака мелькнула между замшелыми валунами и скрылась.

Не увидеть больше его - пришедшего из неизвестности и в неизвестность ушедшего.

В чем-то я завидовал ему - побратиму по сущности судьбы и линии жизни, что в какой-то момент пересеклась с моей. Далее нас повлечет прочь друг от друга инерцией предначертанного и останется только гадать - каждому в своем одиночестве, - кому повезло больше и обрел ли кто счастье?

Но завидовал я, а не он, потому что он уходил к новому, чего не ведал сам, а я должен был возвратиться к прежнему, о чем знал, в сущности, все.

Я вернулся в келью и заснул. Разбудил меня запах перегара. Я открыл глаза и увидел склонившуюся надо мной рыжую, прилипшую к потному лбу челочку и зерцала очков.

- Где Тун? - осведомился Хьюи требовательно.

- По-моему, - зевнул я, - спрашивать об этом надо тебя. Ночью, по крайней мере, вы веселились совместно.

Хьюи, явно мучимый абстинентным синдромом, кряхтя почесал заросший подбородок. Вынул из нагрудного кармашка сигарету, защемил фильтр коричневыми крупными зубами.