Рауль Мир-Хайдаров - Двойник китайского императора

Давал Наполеон Халтаеву и более деликатное поручение, связанное с просьбой Верховного. Тому частенько нужно было проследить за своими противниками в Москве или на отдыхе — на курортах собирали в основном компромат. Обращался Верховный в таких случаях не только к Анвару Абидовичу, но и к аксайскому хану Акмалю Арипову — тот имел настоящее сыскное бюро, и компромат на людей, представляющих интерес, он копил и без просьбы секретаря ЦК.

К Анвару Абидовичу Верховный обращался в тех случаях, когда не хотел, чтобы аксайский хан знал о его интересах. Что касалось Москвы, он больше доверял Анвару Абидовичу, знал, что у Тилляходжаева есть друг Артур Шубарин — хозяин теневой экономики в крае, человек, для которого не было невыполнимых задач.

Просьбы Верховного секретарь обкома адресовал лично Шубарину — его люди по уровню были намного выше халтаевских, да и в Москве Японец, как называли в деловом мире Шубарина, имел много друзей, и просьбы первого выполнялись особо тщательно: к отчету всегда прилагались снимки, магнитофонные записи.

Хоть и редко, но приходилось Наполеону в интересах дела стыковать Шубарина с Халтаевым, хотя Тилляходжаев догадывался, что те не питали взаимных симпатий и полковник с удовольствием выпотрошил бы Артура Александровича, если бы знал, что Шубарин ему по зубам.

Пулат Муминович возвращается с чайником на айван и вдруг почему-то вспоминает тот далекий день в гостинице обкома, когда к нему впервые в дверь постучал Халтаев.

— Будь проклят тот час! — вырывается у Махмудова, ибо с этой памятной ночи у него начался иной отсчет жизни. Как ему хочется, чтобы не было в его судьбе той пятницы, когда смалодушничал, желая сохранить кресло, связал себя по рукам и ногам и продал свою душу.

Продал душу — такое впервые приходит ему в голову. Но тут же является новая мысль: а не раньше ли ты лукавил со своей совестью — как быть с Норой, с учительницей Данияровой, со своей женитьбой на Зухре?

"А что я мог потом сделать?" — думает он о последних годах, когда фактически потерял контроль над районом, отдался обстоятельствам, чтобы сохранить жизнь, партбилет. Но ведь кругом такое творилось! Сегодня многим облеченным властью людям задают вопрос: а где же вы были, куда смотрели? Но даже обладатели самых высоких постов не могут дать вразумительного ответа, говорят, что находились под гипнозом власти, обаяния, непогрешимости "отца нации".

Сейчас то со скамьи подсудимых, то со страниц печати звучат робкие и запоздалые раскаяния, скорее похожие на оправдание: мол, меня заставляли. Заставляли, и еще как! Некоторых бедных председателей колхозов в собственных кабинетах секретари райкомов держали в углу с трехпудовыми тяжестями на спине, наказывали словно нашкодивших учеников, унижениями, угрозами и побоями выколачивали согласие на приписки. Все так. Но и собственного самодурства, не санкционированного Верховным, на которого нынче все ссылаются — какой с мертвого спрос! — хватало с избытком.

Миассар однажды улетала прямым рейсом из Каратепа в Москву. Вылет в полдень, жара на солнцепеке за шестьдесят градусов, самолет подали вовремя, провели посадку, а взлета нет и нет, как нет и никакого объяснения, что стало уже традицией Аэрофлота: то полное молчание, то обман. Духота, невыносимая жара, люди обливаются потом, с некоторыми обмороки, сердечные осложнения, и только через час и пять минут в салоне появляется молодой мужчина лет сорока с элегантным "дипломатом", по внешнему виду явно житель большой столицы. Он не торопясь усаживается на свое место в первом салоне, и самолет взмывает в небо. И всем без объяснения Аэрофлота становится ясно, почему их томили столь долго, — значит, важная птица.

Сосед Миассар по креслу, оказывается, знал запоздалого пассажира и, чувствуя ее возмущение, подсказал, что тот — научный руководитель одного аспиранта, сына каратепинского секретаря обкома. В Москве, пока дожидалась багажа, Миассар не выдержала, подошла к молодому профессору и без обиняков спросила: не стыдно, что из-за вас мучилось двести с лишним человек.

Москвич извинился перед Миассар и, прежде чем объяснить свое опоздание, неожиданно поклялся, что больше никогда не приедет в Среднюю Азию. Оказывается, в день отъезда хозяин области пригласил научного руководителя своего сына домой, в гости. Стол накрыт, гость в доме, а секретарь обкома неожиданно задержался на работе, не явился к назначенному часу. И все же за три часа до отлета сели за богатый дастархан, гость успел и выпить, и закусить, и в подходящий момент напомнил, что ему пора и честь знать, пошутил, мол, Аэрофлот ждать не будет. Возможно, хозяину дома не понравилась мысль о самостоятельности, суверенности Аэрофлота, а может, еще какие резоны имелись, он сказал: пока не отведаете плов в моем доме, не отпущу, а самолет, хотя и не арба, все же подождет. И тут же позвонил начальнику аэропорта, приказав не отправлять московский рейс без его уважаемого гостя.