Рауль Мир-Хайдаров - Судить буду я

Еще в больнице, задолго до возвращения Шубарина из Мюнхена, Камалов решил вбить клин между Японцем и Сенатором с Миршабом. Теперь же ему выпал редкий шанс вбить сразу два клина, настроить враждебно обе стороны одновременно или хотя бы посеять недоверие друг к другу. Конечно, ни Сенатор, ни Миршаб не обрадуются, узнав, что прокурор республики и начальник уголовного розыска, их заклятые враги, оказали столь важную услугу Шубарину. И Сенатор, и Миршаб, строившие свою жизнь только на выгоде, исповедовавшие принцип "ты — мне, я тебе", никогда не поверят, что Камалов выручил Японца просто так. И как бы ни объяснял им Шубарин неожиданную помощь правовых органов, все равно не поверят, почувствуют какой-то подвох, тайный сговор, а именно этого прокурор и хотел добиться. Слишком большую опасность представляли Сенатор с Миршабом, имея в друзьях такого влиятельного и умного человека, как Шубарин. А для Шубарина прокурор располагал еще более важным сообщением, которое могло вызвать это недоверие к компаньонам по преуспевающему ресторану "Лидо". Камалов располагал неопровержимыми уликами, что докторская диссертация Сенатора и его знаменитые статьи на правовые темы в первые годы перестройки, сделавшие его имя известным, — это неопубликованные работы убитого прокурора Амирхана Азларханова. То, что Шубарин любил и уважал Азларханова, было доподлинно известно Камалову, он даже поставил на его могиле замечательный памятник. А еще раньше, когда Амирхан Даутович был жив, Шубарин к годовщине смерти соорудил памятник его жене Ларисе, тоже убитой.

Нет, Камалов не мог утверждать, что Сенатор замешан в смерти прокурора Азларханова, хотя, по признанию Артема Парсегяна по кличке Беспалый, дипломат, ради которого убили друга Шубарина прямо в холле прокуратуры республики, в ту же ночь похитил Сухроб Ахмедович. Но то, как могли оказаться научные работы убитого прокурора Азларханова у Сенатора — а они никогда не были знакомы и не поддерживали никаких отношений, — наверняка представляет для Шубарина интерес. И как чувствовал прокурор Камалов, узнай Шубарин, как это было на самом деле, отношения его с Сенатором вряд ли останутся дружескими. Японец предательства не прощал: об этом хорошо помнит род Бекходжаевых, с которыми некогда на заре туманной юности Артур Александрович тоже имел дела и сердечные отношения. Удачным казалось и то, что Японец из-за учебы банковскому делу в Германии не был в Ташкенте уже год и связи его с Сенатором и Миршабом невольно оборвались, а время всегда вносит коррективы в отношения. Пока они не возобновились, следовало вбить клин между ними — ныне Шубарин для Сенатора и Миршаба становился еще более притягательным. Конечно, Газанфар Рустамов если не сегодня, то завтра донесет до Сухроба Ахмедовича нужную новость, он понимает важность информации. А вот передать Артуру Александровичу докторскую Сенатора и неопубликованные работы покойного прокурора Азларханова, которые он сам тщательно изучил и даже написал подробное заключение, следовало сразу, как только разъедутся именитые гости из-за рубежа. По прикидкам прокурора Камалова, первым кинется выяснять отношения Шубарин. Сенатору некуда спешить, он вряд ли признается Японцу, что знает, кто помог ему освободить американца Гвидо Лежаву. Сухроб Ахмедович будет терпеливо искать и ждать косвенных улик связи Японца с прокуратурой республики, тем более, там у него есть свой человек — Газанфар Рустамов.

Ферганец чувствовал, как ему с каждым днем становится труднее работать. Из мест заключения возвращались все крупные взяточники и казнокрады, не говоря уже о партийной элите. Едва только начались переговоры о том, что из мест заключения, бывших ранее "всесоюзными", осужденных будут разбирать по национальным квартирам, самым первым оказался дома преемник Рашидова, тот, кого хан Акмаль за вкрадчивые манеры называл Фариштой — святым. Вместе с ним вернулся его сокамерник, тоже секретарь ЦК, тот самый, что в интервью газете "Известия" сразу после осуждения откровенно признался: "Я был уверен, что людей моего уровня ни при каких обстоятельствах и ни за какие преступления привлекать к суду не будут". Это он говорил: "…Мы были убеждены, пока Рашидов, как герой и верный ленинец, покоится в центре столицы и его именем названы колхозы, города, улицы и площади, — нас, его сподвижников, учеников никогда не посмеют тронуть".

Понимал Камалов и то, что его пост в связи с суверенитетом республики обретает совсем иной статус, и роль прокуратуры вырастает в десятки раз. На Востоке любят сводить счеты со своими врагами не лично, а через закон, пользуясь услугами правовых органов, и оттого пост генерального прокурора страны становился притягательным для многих влиятельных кланов. Тем более что Камалов, назначенный из Москвы, представлял самого себя и ни к какому клану не примкнул. Становилось ясным, что его теперь будут атаковать и справа, и слева, и ошибки, даже самой малой, не простят. Зная это, Камалов пытался укреплять прокуратуру, усиливая ее достойными кадрами, особенно молодыми, понимая, что народ оценивает закон по реальным делам. Судя по многочисленным письмам в прокуратуру, простые люди отнюдь не одобряли повального и досрочного возвращения казнокрадов из мест заключения и не считали их жертвой правосудия.