Мария Жукова-Гладкова - Завещание Мадонны

– Вы знаете, кто это? – спросил у меня маленький старичок.

Я покачала головой.

– Чья-то жена, – хмыкнул бородач. – Но вообще-то такие обычно гоняются за живописью девятнадцатого века или даже более ранней.

– Почему бы не вложить деньги в социалистический реализм? – подал голос теперь уже предпоследний прибывший, который сразу же меня узнал и спрашивал, что привело меня на аукцион. – Через тридцать-сорок лет он еще может взлететь в цене. Я лично пришел потому, что считаю эти картины очень перспективными.

Бородач кивнул. Насколько я поняла, никто из присутствующих не собирался вывешивать советскую живопись у себя дома. Ее рассматривали исключительно как вложение денег.

– Как вы узнали об аукционе? – Я посмотрела на бородача.

– Позвонили из адвокатской конторы, которая исполняет последнюю волю усопшего. Он оставил список тех, кого могут заинтересовать экспонаты его коллекции. По электронной почте мне прислали состав лотов и даты проведения торгов. Я подал заявку в Аукционный дом в обычном порядке.

– Мне и из адвокатской конторы звонили, и сообщение прислали из Аукционного дома как постоянному клиенту, – сказал галерейщик. – Они меня регулярно оповещают. Только никаких скидок не делают.

Старичок тоже был в списке, оставленном усопшим, предпоследний прибывший сказал, что отслеживал по Интернету появление в продаже советской живописи, в которую намерен вложить деньги. Немцу об аукционе сообщил Галустьян, с которым, как я поняла, они давно знакомы и сотрудничают, а раз Вальтер Кюнцель в это время находился в России, что ж не посетить аукцион?

На сцене тем временем появились люди – рабочие и распорядитель.

– Пора рассаживаться, – сказал Галустьян. – Вы где предпочтете, Юлия? В первом ряду? В последнем?

– В последнем, – ответила я.

– А… – бородач бросил взгляд на обвешанную бриллиантами даму. Двое телохранителей сидели по бокам, один – строго перед ней, четвертый стоял за спиной.

– С другой стороны прохода.

Мы с Пашкой оказались единственными в той части последнего ряда. Телохранители бросили в нашу сторону пару пронзительных взглядов, но не приближались и ничего не говорили. Ближе к ним сидела я, хоть как-то прикрывая Пашку с камерой, которую он поставил на колено. Пока снимать было нечего. Люди, с которыми мы только что беседовали, разошлись по местам, которые занимали ранее, или выбрали себе новые. Все сидели по отдельности, благо что место позволяло.

Несколько человек, которые ко мне не подходили, оглянулись назад, чтобы посмотреть, где я устроилась. Один спросил, будем ли мы что-то снимать. Я ответила отрицательно.

– Если кого-нибудь убьют, то будут, – хмыкнул предпоследний прибывший.

Других граждан наше с Пашкой появление не заинтересовало вообще. Мать с дочерью, правда, бросили в нашу (то есть скорее мою) сторону еще пару гневных взглядов, потом отвернулись.

Потом появилась американка. Я услышала у входа в зал английскую речь с американским акцентом. Молодая девушка что-то пыталась объяснить дежурившим у входа сотрудникам Аукционного дома. В конце концов ее пропустили. Присутствующие ее совершенно не интересовали. Она целенаправленно пошла в первый ряд и уселась на свободное место.

Наконец на сцене появился распорядитель, или руководитель, или просто представитель Аукционного дома.

Из вступительной речи я не почерпнула ничего нового – кроме фамилии, имени и отчества усопшего, картины которого были выставлены на торги. Записала их в блокнот, хотя думаю, что проблем с их выяснением у меня не возникло бы. Но все равно нужно будет поинтересоваться этим товарищем. Или господином.

Предстояло продать двенадцать картин. Распорядитель объявил, что на сцене будут вывешиваться по четыре картины. После продажи первых четырех принесут четыре следующие, потом последние четыре.

Первые четыре представляли собой как раз то, что я ожидала, – колхозница, птичница, рабочий и какая-то грандиозная новостройка.

– Сними картины, – тихо сказала я Пашке. – Как получится. И тех, кто их купит.

Я не могу сказать, что торги проходили бурно, как раз наоборот. Распорядитель (или руководитель, или аукционист) поднимал и опускал деревянный молоточек, кое-кто в зале что-то записывал, кто-то даже переговаривался. Никакого особого интереса, никаких особых эмоций. Две из картин ушли по заявленной стартовой цене, на две другие были по два претендента, но они их довольно мирно поделили. Никто из тех, с кем я разговаривала или на кого обратила внимание, фактического участия в аукционе пока не принимал.