Татьяна Степанова - Валькирия в черном

Заткнитесь! Прекратите играть! Все фальшиво!

Мишель Пархоменко откинулся на подушки, они промокли от его пота. Ночь теплая, конец лета, а все еще нет прохлады. Но отчего все возникло, вспомнилось так ясно именно сегодня? Ведь он так устал… И уснул сразу, без сновидений.

Но вот над потным лбом запел комар и…

Не комар, греческая флейта…

Приглушенные голоса за дубовой стойкой московского бара, косящего под истинный лондонский паб.

– Мишель, ты брат мне, моя кровь родная, но какое же ты чмо… Ну скажи, какая от тебя польза? Никакой. Что ты умеешь, кроме как палкой дирижерской махать? Ничего. Я тебе организовал оркестр, нанял людей, заплатил, деньги даю каждый месяц на эту твою художественную забаву. А ты недоволен. Ты мной недоволен?

– Саш, о чем ты говоришь? Всем я доволен. Что бы я без тебя… что бы мы все без тебя…

– А ведь я хотел тебя сделать партнером, взять в дело. Чтобы ты против Архипова был мне надежной опорой, чтобы не один на один мы с ним, а чтобы он один против нас, братьев. Я мечтал об этом. А ты, что ты? Ты просто слабак. Ничего не можешь. Ты не годен к нашему делу. Из тебя никакой партнер, пустое место.

– Но я ведь и не претендую, никогда не претендовал. Я музыкант, а не бизнесмен, я хочу не только исполнять, но и сочинять музыку.

– Да засунь свои ноты себе в жопу. Или ждешь, что я сам их тебе туда засуну?

Вот в этот момент и упал, разбился вдребезги бокал с недопитой пинтой лаггера.

Мишель помнил тот взгляд брата – полный жалости и презрения, как он пялился на осколки на полу у дубовой стойки, на дрожащие пальцы младшего брата, не справившиеся даже с пинтой лаггера.

– Придурок.

Словечко… словцо… любимое слово брата Сашки…

– Тише ты, придурок, мать разбудишь!

Мишель в своей влажной от пота постели аж вздрогнул. Не комариный писк, а детский сердитый фальцет.

Их с братом тесная комнатушка в той старой квартире на первом этаже, в доме «от завода», которого уже нет, который давно сломан. Две кровати, один письменный стол, хоккейные клюшки в углу, старые коньки под шкафом. Сашке – двенадцать, ему, Мишелю, – восемь.

Они собираются на ночную вылазку из дома и открывают осторожно окно, выбираются наружу.

Впервые вдвоем. Раньше так делал лишь старший, а младший украдкой ябедничал матери. Но в ту летнюю ночь…

Как и в эту летнюю ночь…

Брат Сашка убит и давно уже гниет в своем дорогом кипрском гробу на местном кладбище.

Но вот ему всего двенадцать, и они вместе идут по темной дороге и углубляются в лес.

Как такое возможно?

И почему именно это разбудило, заставив искупаться в собственном холодном поту? Не гроб, заталкиваемый в катафалк под звуки греческого оркестра, не осколки стекла на полу бара, а вот это…

Ведь этого нет, не было никогда.

Но он это видит, как они вдвоем углубляются в лес, как выходят на то самое место, где когда-то давно был пионерский лагерь. Тот самый.

Гнилые бревна, битый кирпич… развалины лагерной столовой, ржавые столбы и обрывки волейбольной сетки, разбитые доски трибун, где был маленький стадион, где они бегали кросс под звуки спортивного свистка…

Она держала свисток во рту.

– Тише ты, придурок, как тут клево… просто жуть берет. Надо взять что-то, а то пацаны завтра утром не поверят, что мы ходили сюда ночью.

Брат Сашка находит в траве железяку и крадучись подступает к гипсовой статуе – «пионер с горном». Он собирается отбить у статуи голову, потому что рук давно уже нет. Прошлые поколения электрогорских пацанов, приходя сюда, испытывая страх и восторг, искали и для себя сувениры с «проклятого места».

Он бьет железякой гипсового придурка по шее, стараясь перерубить, и этот звук… глухой звук словно выманивает ее из норы…

Мишель видит ее сначала только со спины. Высокая, длинноногая, стройная, в смешных серых бриджах и полосатой фуфайке, она крутит на тонкой талии обруч хулахуп.

А во рту у нее спортивный свисток. Ведь она преподавала физкультуру, судила забеги на скорость по нормам ГТО и волейбольные матчи.

Обруч крутится на тонкой женской талии, светлые кудрявые локоны волнует ночной ветерок, а затем обруч спускается на бедра и ниже…

А вместо ног у нее хвост змеиный. И сама она как змея.

Вот она протягивает руку, острые ногти, покрытые алым лаком, впиваются в запястье Мишеля, и она тянет его к себе и обвивается своим змеиным телом вокруг его ног, бедер, крепко прижимая, сковывая, лишая воли и затем поворачивается лицом.