Евгения Михайлова - Как свежи были розы в аду

Валя улыбнулась:

– Ты мне нужен. На час, на полчаса, на пятнадцать минут. Ну когда у меня еще будет возможность пристать к такому мужчине – благородному, умному, доброму, красивому… Мне, шалашовке, исключительно другие попадались. И будут попадаться. Я сказала, ты – добрый. Докажи. Тебе это ничем не грозит. Никто не узнает. Я никогда не напомню. Просто буду хранить воспоминание всю жизнь…

– Ты хочешь из моего сострадания вылепить что-то совсем другое. Но так не бывает. Со мной по крайней мере. Я знаю, что такое тюремное воздержание для женщин с определенным темпераментом. Меня это не шокирует. Но я этим не пользуюсь.

– Воспользуйся один раз. Подай, как нищенке на паперти.

– Как ты ловко пытаешься извлечь из ситуации желаемый смысл. Я не хочу тобой воспользоваться, потому что я не хочу тебя, Валентина.

– У тебя кто-то есть?

– Да, невеста.

– Красивая?

– Очень.

– Ты боишься ей изменить?

– Ты становишься нудной и глупой. Я не боюсь ей изменить, потому что это немыслимо. Она для меня – единственно возможная женщина, – рассердился Валентин, но, посмотрев на ее вмиг осунувшееся, ставшее каким-то убогим лицо, сказал спокойно и мягко: – Валя, ты выберешься из своих несчастий и оценишь себя как женщину, которая достойна нормальных отношений. Теоретически я способен это оценить. Давай работать. Тем более разговор у нас сегодня близок к этой теме. Кто такой Роман Антонов?

– Отец моего сына. Он изнасиловал меня в колонии.

– Вы встречались потом?

– Да. Пару раз он приезжал. Я спала с ним, если ты об этом. Без насилия.

– Понятно. Он был у тебя в ночь убийства Надежды Ветлицкой?

– А… Это кто сказал?

– Да он и сказал. За небольшую сумму. Сам пришел ко мне домой. Антонов согласен повторить это на суде. В смысле заявить о твоем алиби. Он говорит, что ты была в абсолютной отключке, когда он уходил на рассвете. А до этого Надежда была жива.

– Ты рассказал об этом следователю?

– Разумеется.

– И что получается?

– Если так было с тобой, получается, что он – главный подозреваемый.

– Какая ерунда. Ему это не нужно! Сам посуди: зачем бы он пришел к тебе рассказывать, подставляться?

– Это не такой уж плохой ход. Первое, что приходит в голову: зачем ему самому подставляться. Да затем хотя бы, что если бы об этом рассказала ты или мы нашли бы свидетеля, который, к примеру, его видел, тогда у него вообще не было бы вариантов. А так – пришел человек, чтобы спасти мать своего ребенка, не побоялся подозрений. Он ведь не дурак?

– Нет. Он не дурак. Он – подонок. Но не убийца.

– Какая четкая градация. Почему ты не рассказала, что он был в квартире в ту ночь?

– Потому что он не убивал. Потому что он всегда от чего-то скрывается. Потому что он – отец моего сына и мой мужчина, в конце концов. Ну, раза три был им за всю жизнь, но я не хотела его закладывать.

– Я так и думал.

– И что теперь?

– Это дело следствия. Полагаю, будут искать прямые улики. Его отпечатки в комнате твоей тети, в общем, следы присутствия. Если он хотя бы заходил туда, чтобы пошарить у нее под подушкой, вы можете поменяться местами.

– Она закрывалась в своей комнате. Мы обе закрывались друг от друга.

– Но когда ее обнаружили, дверь была не заперта изнутри. Она кого-то впустила.

– Что меня больше всего удивляет. – Валентина насмешливо посмотрела в глаза адвокату.

Он вышел задумчивый и довольно долго курил, сидя неподвижно в машине. У него была феноменальная память. Петров сейчас пролистывал странички писем Веры Ветлицкой, адресованные мужу.

«Если бы мы могли об этом говорить, я бы не стала лгать. Я бы не стала искать себе оправданий. Мол, я на все иду, чтобы тебя удержать. Я страдаю, ревную, мне тяжко и мерзко, но я согласна на наши страшные, по сути, отношения – втроем. Но это не так. Или не совсем так. Я давно уже сама сгораю в адском, мучительном и сладком огне. Я теряю достоинство, уважение к себе и стыд. Наверное, так. Проблема в том, что все это меня потом настигает и мучает, терзает. Кто я? Кто ты? Кто она? Кто мы все вместе, нарушившие сокровенную тайну двоих – любовь? При этом я знаю, что люблю тебя. Хотя иногда ненавижу. Она, наверное, тоже любит тебя. И ненавидит меня. А ты? Ты кого-нибудь любишь? У тебя иногда бывает лицо, как у зверя, который может умереть от вожделения… Интересно, у меня бывает такое лицо? У нее – нет. Она похожа в моменты экстаза на вдохновенную садистку, насильницу, убийцу… Господи, прости меня за то, что я это пишу. За то, что я так думаю. Она же – кровь моя родная. Сестра…»